соответствующие аксессуары и накидки. Единственным моим желанием было, чтобы 
муж 
получил известность.
     Первого мая 1952 года мой муж отправился ко дворцу снимать демонстрацию. 
Когда мы 
по радио услышали, что там переворачивали и поджигали американские автомобили и 
из-за 
возникших беспорядков много людей было ранено, то страшно волновались за него.
     Он вернулся домой под вечер в разорванной рубашке и с ссадинами на локтях 
и голове, 
но, слава богу, живым. Он был раздосадован и поведал нам нечто совершенно 
удивительное об 
одной американской женщине-фотографе.
     Ее звали Маргарет Берк-Уайт. Несмотря на град обрушившихся камней, она 
оставалась 
стоять на грузовике. Хотя ее голову заливала кровь, она не дрогнула. Стоя, она 
продолжала 
снимать, наклоняясь лишь для того, чтобы поменять пленку. Затем она вновь 
выпрямлялась и 
принималась фотографировать. Мой муж сказал, что при виде такой женщины он, 
мужчина, не 
посмел бежать. Там он воочию увидел, что такое настоящий профессионализм.
     Позже, уже в Америке, я посетила выставку Маргарет Берк-Уайт, где были 
представлены 
фантасмагорические снимки, изображающие коршунов, что облепили плывущий по 
Гангу труп, 
и людей, бегущих через пламя горящих автомобилей на площади возле 
императорского дворца 
как раз в то время, когда там находился и мой муж. Эти снимки были сделаны в ту 
пору 
сорокалетней женщиной. Меня крайне поразила эта необычайная женщина.
     Этот кровавый Первомай сильно подействовал на моего мужа, и это влияние 
ощущается в 
его работе с Сакагути Анго для журнала "Тюокорон". Сегодня его женские портреты 

причисляют к одним из лучших в мире. Хотя и редко случается слышать, чтобы так 
хвалебно 
отзывались о бывшем муже, я и сегодня убеждена, что он был самым лучшим из всех 
моих 
мужей.
     Наш брак оказался удачным, мальчик был по-настоящему счастлив, и остальные,
 что 
помогали мне и на меня работали, также были всем довольны. Единственно 
обиженными были 
моя мать и бабушка. Наши взгляды оказались совершенно разными, и согласие было 
невозможным. Своими непрекращающимися жалобами они надоели и моему мужу.
     - Нас так или иначе отправят в дом престарелых. Мы уже смирились с этим, - 
только и 
слышалось от них.
     Сегодня в этом нет ничего необычного, но тридцать пять лет назад считалось 
чем-то 
ужасным помещение родителей в дом престарелых. Это считалось проявлением черной 

неблагодарности.
     Я продолжала тянуть лямку, подобно лошади, работая на показах мод, давая 
уроки 
английского языка, обслуживая посетителей салона красоты и преподавая еще в 
школе на 
Вашингтонских холмах. Каждый день я мечтала, как бы отоспаться хоть раз. Об 
отдыхе не 
было и речи, я даже не могла позволить себе расслабиться. Но мне вовсе не 
хотелось 
жаловаться матери и бабушке. В мое отсутствие, когда приходилось ехать на 
показы мод в 
Киото, Кобэ или Осаку, они наведывались каждый день и жалели "бедное дитя". 
Когда меня не 
было, они могли говорить о моей черствости и делать язвительные замечания.
     Я не могла постоянно находиться дома в качестве громоотвода. Часто все 
доставалось и 
Н. Хоть они и были моими мамой и бабушкой, выдержать все это было невозможно. 
Просто 
невыносимо становится, когда старые люди оказываются столь язвительными и 
полными 
злобы, да к тому же когда их двое! Меня печалило то, что моя замечательная 
бабушка и мама, 
считавшаяся одной из первых интеллигенток эпохи Тайсё, превратились в таких 
сварливых 
старух и сущих ведьм.
     Родители и сестры Н. в Йокохаме были не лучше. Жена с ребенком, старшая по 
возрасту,