стрелы («Илья Муромец на Соколе-корабле»), а другой - стреляет в дуб, 
распугивая разбойников («Три поездочки Ильи Муромца»). Впрямую против 
человеческого (хоть и не совсем - «татары»степняки, как мы помним, в понятиях 
былин - не люди) противника стрелы во всем былинном эпосе использует один 
Васька-Пьяница - человек явно не дружинного круга.
      Эти наблюдения я советую взять на заметку не только сторонникам 
«крестьянского» происхождения былинных богатырей, но и тем, кому не лень 
воскрешать построения Стасова и Потанина о каком-то не то ордынском, не то 
половецком происхождении наших былин. Хорош был бы половец или ордынец, не 
признающий метательного оружия, особенно - лука. Впрочем, столь же уместно 
смотрелись бы в тюркском «Диком поле» могучие дубы, стены белокаменные, терема 
златоверхие и ограды высокие русских былин, а в юртах кочевников - окошечки 
косящаты, печи, «палатный брус», сидя на котором Алеша Попович поддразнивает 
Тугарина Змеевича, лавки и столы, медпиво вместо кумыса в чарах. Да, наконец, 
само вот это: «Ой же вы, тата-ровья поганыеКто умеет говорить языком русским, 
человеческим?» - это тоже татарское?!
      Иное дело - меч, копье, палица - оружие, достойное богатыря. К ним 
отношение у русских воинов было совсем иное. Особенно, конечно, к мечу.
      Мечом русы-язычники клялись при договорах с Византией в 907 и 944 годах. 
Особенно трогательно, что это приводят («типично норманнская клятва на оружии») 
в доказательство их скандинавского происхождения. Тогда пришлось бы занести в 
норманны и ведических ариев с их клятвой на мече - варуной, и японских самураев,
 и испанских идальго, и арабов, и много кого другого. Павлов-Сильванский в 
статье о символизме русского права, не касаясь вовсе вопроса о происхождении 
варяжской руси, отметил только, что в договорах меч «покладаху» перед кумирами 
Перуна и Волоса, а норманны и гордившиеся своими готскими корнями знатные люди 
Западной Европы, присягая на мече, всегда втыкали его в землю. Так что правда 
остается за С.А. Гедеоновым, вот уж больше века назад сказавшим, что договоры 
эти «не являют никаких признаков норманнского права, религии, обычаев». 
Различие глубоко не случайно - легендарный меч в рыцарских преданиях Западной 
Европы и сагах - Северной всегда воткнут - Грам в древо Вольсунгов, Экскалибур 
- в наковальню, меч Галахада - в плывущую (типичный кельтский сюжет) скалу. В 
русском же фольклоре меч всегда кладенец. Он лежит под каким-нибудь спудом, 
будь то камень Алатырь ряда заговоров, былин и сказок, голова богатыря Росланея 
в повести о богатыре Еруслане Залазаровиче[35], в церкви (как в заговорах и 
«Повести о Петре и Февронии») или «тереме» на острове Буяне. В двух последних 
вариантах можно увидеть воспоминание о тех мечах, что хранились в капищах на 
балтийской прародине варягов-руси. В капищах Арконы и Кореницы на Рюгене, 
Радигощи на континенте мечи висят на стене или поясе кумира, или лежат, или 
находятся, наконец, в руке кумира - но никогда не воткнуты. 
      На этом, кстати, различия с ролью меча в ритуалах и жизни воинской касты 
на Западе и на Руси отнюдь не заканчиваются - так, мечи славянских преданий не 
имеют имен. Исключением является разве что Щербец польских королей-Пястов, 
иззубренный о киевские Золотые ворота, да одинокий Аспид из явно переводного 
«Сказания о Вавилонском царстве». При всем моем уважении к Марии Семеновой, 
сцены, где славянские воины говорят со своими мечами или упоминают их имена, 
целиком остаются на ее совести. В стране, где было бы столь же трепетное, почти 
интимное отношение к оружию, которым пронизан рыцарский эпос Европы, невозможно 
было мимоходом бросить: «Когда же мечи свои притуплялись, хватали мечи 
татарские и бились снова» (рассказ о последней битве дружины Евпатия Коловрата 
из «Сказания о разорении рязанской земли Батыем») или «сабельки вострыя 
приломалися; вынимали они палицы булатные». Так же невозможно, как в русских 
былинах, с их вещими конями, сивками-бурками, невозможно было бы уронить 
мимоходом… «И лошади под ними погибли. Тогда сэры рыцари взяли новых коней и 
поскакали друг на друга…»
      Перечисленные различия, однако же, ничуть не значат, что меч не играл 
роли в жизни война-руса. Совсем наоборот, - играл, и огромную! Арабские авторы 
говорят, что русы не расстаются с мечом, мечом разрешают судебные споры и 
благословляют новорожденных сыновей. Меч передавался по наследству, а в 
приднепровском Перещепинском кладе меч лежит среди прочих сокровищ - вот уж 
воистину кладенец! Даже после крещения меч клали в могилы князьям и воинам. 
Даже лежащие в Георгиевском соборе Юрьевского монастыря близ Новгорода 
посадники начала XIII века, Дмитр Мирошкинич и Борис Семенович, не стали 
исключением - вопреки христианскому обычаю в их гробницы положили мечи. Причины 
такого почтения благородных русских витязей к мечу понятны - меч был самым 
специализированным, самым «благородным» оружием - палица и копье имели 
двойников в оружии ополченцевпростолюдинов - дубину и рогатину, топор же вообще 
был братомблизнецом рабочей секиры[36], за что, по-видимому, и попал в «опалу».
      На копье и палицу, кстати, в былинах иногда читают заговоры - 
подбрасывают в воздух и ловят, приговаривая: «Как владею я копьем бурзамецким 
(или - «палицей буевою». - Л.П.), так владеть мне богатырем имярек». Правда, 
делает это обычно отрицательный герой и терпит в финале сокрушительное 
поражение. Ко всякого рода ворожбе воинское сословие относилось хмуровато еще 
до возникновения христианства.
      Излишне говорить, что смелость и проистекающие из нее гордость и 
независимость - первые из основных нравственных качеств богатыря, прославляемых 
былинным эпосом. Даже сила без храбрости - ничто. Алеша Попович, который «не 
силой силен, а напуском смел», входит в «первую тройку» любимых героев эпоса, а 
калика Иванище из былины про Илью Муромца и Идолище поганое, который, по 
собственному признанию главного богатыря русских былин, вдвое сильней его, но