воинамкшатриям «поражать врагов вероломным оружием - ни зубчатым, ни 
отравленным, ни раскаленным на огне… убивать ни оказавшегося на земле (когда 
сам воин находится на колеснице. - Л.П.), ни стоящего со сложенными руками (с 
просьбой о помиловании. - Л.П.), ни имеющего распущенные волосы (? - Л.П.), ни 
говорящего «я твой», ни спящего, ни ненадевшего доспехи, ни нагого, ни 
безоружного, ни (уже) сошедшегося (в схватке) с другим, ни не сражающегося (а 
только) смотрящего, ни оказавшегося в затруднительном положении, ни пораженного,
 ни устрашенного, ни отступающего».
      В былинах есть выражение «не честь-хвала молодецкая». «Не честь-хвала 
молодецкая» убить спящего («Добрыня и Дунай»), нагого («Добрыня и Змей»), 
безоружного. Не бьют подневольных: Хотен Блудович отпускает живыми мужиков - 
должников враждебного семейства, натравленных на него (трудно понять, что тут 
является причиной - жалость или брезгливое нежелание «марать руки»). Щадят 
врага царской крови - «а и вас-то, царей, не бьют, не казнят» - но это 
несколько другое, скорее благоговение перед «священным царем», чем жалость. У 
Саксона Грамматика находим эпизод, когда Яромир, правитель Рюгенских русов, во 
время войны с другим славянским племенем атакует двух неприятельских воинов. 
Убивает одного, но копье застревает в теле. Второй замахивается, но, увидев, 
что поднял руку на князя, отбрасывает оружие и падает ниц. «Столь велико 
почтение среди этого народа к людям, облеченным высоким саном», заключает 
хронист. Любопытно, что из всех черт священного правителя эта одна оставила 
какие-то следы в летописи: «Князь Мстислав Юрьевич проеха трижды сквозь полки 
Юрьевы и Ярославли… И прииде на него Александр Попович, и, имея меч наг, хотя 
разсещи его. Он же возопил, глаголя, яко аз есмь князь Мстислав. И рече ему 
Александр Попович: «Княже, ты не дерзай, но стой и смотри. Егда убо ты убиен 
будеши, и что суть иные, и камо ся им дети?». Обращает на себя внимание 
появление в цитируемом отрывке Александра (Алеши?) Поповича (та самая 
Никоновская летопись, прославленная заимствованиями из былин). Не оказала ли 
влияния на летописный текст былинная идеология?
      О том, что богатыри никогда не атакуют вместе одиночного противника, даже 
если тот очень силен, мы с вами, читатель, уже говорили. Богатырские схватки, 
описанные в былинах, - это целый ритуал, начинающийся с обмена тяжеловесными 
«любезностями» вполне в духе героев поэм Гомера или «Старшей Эдды», бранящимися 
перед боем, и идущий всегда на равном оружии - палица на палицу, меч («сабелка 
булатная») на меч, копье против копья. Несколько странно, что схватка на копьях 
в былинах, как правило, завершает ряд из трех сшибок - казалось бы, должно было 
быть наоборот. 
      Завершается поединок, что называется, «в партере» - рукопашной схваткой и 
борьбой. Побежденного убивают, причем достаточно жестоко - впрочем, как я уже 
говорил, это отголосок воинских жертвоприношений Богам войны. Однако у 
побежденного есть возможность сдаться, «сохранив лицо» - предложить победителю 
побратимство, естественно, с собой в качестве «меньшего» брата. Похвальба над 
трупом побежденного противника решительно осуждается в былине «Камское побоище».

      Представление о благородном и неблагородном поведении в бою повлияло даже 
на отношение к тому или иному виду вооружения. В «опалу» угодил топор - былины 
вообще не упоминают его в качестве оружия, в летописях знатные воины-русы не 
используют до XIII века топор против равного противника - исключительно против 
зверя или взбунтовавшегося смерда. В былинах в схожей ситуации - против явно 
неблагородного противника - знатные воины, Чурило, Вольга, Мику-ла, используют 
неясные «шалыги подорожные». Любопытно, как прокомментируют это сторонники 
«народного» (крестьянского) происхождения эпоса и его героев?
      Столь же отрицательно относится этика былинных богатырей к метательному 
оружию. Любопытно, что первым это подметил еще в XVIII веке Василий Алексеевич 
Левшин в своих «Русских сказках»: «Русские богатыри считали за стыд сражаться 
чемлибо, кроме ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в 
приличное человеку храброму». В былинах эта неприязнь распространена, кажется, 
на все виды метательного оружия, на само метание. Только враг-инородец вроде 
Идолища или негодяй вроде Тугарина способен метнуть нож в противника - причем 
богатырь, перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его 
обратно в хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним 
ударом. Русские богатыри бьют даже там, где, казалось бы, естественней метнуть. 
Хотен Блудович ударом, а не броском копья расшибает конек крыши дома враждебных 
ему Чусовых. Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью 
приворотным брусом или по-иному, богатырь убивает не броском, а ударом копья. 
Любопытно, что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о 
сугубой подлости, неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают 
подлость князя Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька 
Теребовльского, ему говорят: «Кинул ты нож в нас!» Как и в былинах, брошенный 
нож здесь - знак вероломства и подлости.
      Аук богатырь применяет разве что на охоте да на состязаниях (о которых мы 
говорили, рассказывая о священном браке правителя с девой-Властью Апраксеей). 
Илья до вступления в дружину (и едва ли не под влиянием версии о его 
неблагородном, «карачаровском» происхождении) использует лук против 
нечеловеческого противника, оборотня Соловья (странно, что самые ранние 
изображения Соловья-Разбойника - изразец и лубок XVII века - изображают его 
конным воином с копьем, а не сидящим на дубу «чудом»; не решусь утверждать, что 
и поединок воиноввсадников'превратился в выстрел по оборотню под влиянием 
крестьянской «карачаровской» версии). Став дружинником, Илья вспоминает о луке 
дважды, но один раз просто не пускает его в ход, ограничившись заговариванием