мечом»! - само по себе беспримерно (и снова совершенно невероятно представить в 
роли всенародного вождя презренную «чухну белоглазую»). За епископа встал лишь 
пришлый князь, черниговец Глеб Святославич со своей южной, вполне возможно в 
основном тюркской, дружиной.
      В «Сказании об основании града Ярославля» говорится, что слова волхва 
воспринимались как слова самого Волоса. А про другого волхва некие 
«невегласи»-невежды (так иногда называют русские книжники 
язычников-соотечественников) еще в XVII веке уверенно рассказывали, что тот «в 
Боги сел»! Кстати, что самое любопытное, с «Божественным» статусом волхвов 
«соглашались» и православные авторы - естественно, с существенной поправкой на 
свой взгляд на природу Языческих Божеств: «волсви - плотяные (воплощенные. - Л.
П.) бесы суть».
      Но и в славянской Прибалтике жрец[32], обращаясь к славянину, мог 
заявить: «Аз есмь твой Бог, аз есмь тот, кто облекает луг травою и растения 
листвой, в моей власти дать плоды нивам и деревьям, приплод стадам и все, что 
служит на пользу людям; все это я даю почитающим меня и отнимаю от 
отвращающихся меня».
      Вот это и есть летописное - «творяшеся аки Бог». 
      Между тем Фрэзер передает слова современных ему индусов «Миром правят 
Боги, Богами - мантры, а мантрами - брамины, поэтому брамины - наши Боги». 
Тогда же в Индии говорили: «Кто прогневит Бога, того защитит брамин. Но того, 
кто прогневит брамина, не защитят даже Боги». Исследовательница кельтских 
друидов Франсуаза Леру пишет, что в глазах соплеменников «всякий друид был 
Богом» (вспомним Богов и Богинь среди племени друидов, Туата де Данан из 
ирландских сказаний). Так что отношение русов арабских источников, варягов-руси 
летописей и полаб-ских славян к своим «знахарям», волхвам, жрецам полностью 
совпадает с обычаями кастовых обществ иных индоевропейских народов. Могли ли 
внушать такие же почтение и страх выборные должностные лица общины, вроде 
скандинавских годи или большинства жрецов Эллады классической эпохи? Заметим, 
кстати, что ни тем, ни другим обыкновенно никаких сверхъестественных (и тем 
более - божественных) качеств не приписывали. Еще бы - это же были свои, 
вчерашние соседи, насквозь известные и знакомые, ну разве что уважаемые чуть 
больше, других. Что до сообщений о «выборах» жрецов в городских святилищах 
балтийских славян (точнее, в торговом Вольте), то можно предположить, что, как 
и князей на Руси, или, по сообщению Константина Рожденного в Пурпуре, у 
хорватов, жрецов этих выбирали из одного рода, и существованию жреческой касты 
это никак не противоречит.
      Если для человека княжьего рода было немыслимо никакое применение своих 
сил, кроме власти, если жре-Цам запрещалось прикасаться к железу или к оружию, 
то не менее строгие запреты существовали для знатных воинов. И прежде всего это 
касалось, конечно, запрета на любое участие в производительном труде. 
Противники существования каст - и даже вообще четкого разделения труда в 
древнерусском обществе - любят ссылаться на замусоленный миф, лелеемый 
околопатриотическими публицистами, о главном заступнике земли Русской: 
деревенском мужичке, бросавшемся при первых тревожных криках набата к сундуку, 
в котором лежат шишак, мечкладенец и хрестоматийная «короткая кольчужка», в 
которой он через час-другой вступит в смертное единоборство с поганым степняком 
или немецким псом-рыцарем. Вне родной для этого персонажа среды лакированных 
миниатюр под Палех это выглядит так: «Защиту родной земли от внешних врагов 
осуществляли те же люди, что и производили материальные ценности». Такие выводы 
очень легко даются тем, кто в последний раз дрался в детском саду, а с 
земледелием был знаком исключительно по собственному огороду, и то вряд ли. Как,
 интересно, по мысли этих исследователей, человек должен был поддерживать 
боевую форму (в качестве ликбеза - минимальная форма рукопашного бойца 
нарабатывается месяцами, а теряется напрочь через неделю, проведенную без 
упражнений) и одновременно пытался бы прокормить себя и свою семью в 
нечерноземной «полосе рискованного земледелия», имея только этот источник не 
дохода даже - пропитания (ну и одежды заодно - про «лен-конопель» и все хлопоты,
 связанные с превращением этой травки в одежду - а другой нет и быть не может - 
не надо забывать).
      Я уже говорил о словах великого князя Святослава Игоревича про «Мужей 
Крови», непохожих на «ремесленников, в поте лица своего добывающих средства 
к существованию». И приводил оценку деятельности будущего святого Феодосия его 
родней - когда паренек пытался работать в поле вместе с рабами или печь хлеб: 
«Укоризну творишь себе и роду своему!» Русская летопись полна примеров, 
разрушающих миф о могучем земском ополчении напрочь. В 1071 году у города 
Белоозеро двенадцать отроков - младших дружинников - во главе с княжеским 
воеводой Янем Вышатичем сошлись с тремя сотнями взбунтовавшихся смердов. Смерды 
были обращены в бегство, единственной потерей воеводы стал… походный поп. 
Пошедший «за волхва» Новгород - вот уж где, казалось бы, боевое искусство 
общинников регулярно оттачивалось в побоищах, в которые зачастую перерастало 
вече! - вовсе не торопится атаковать князя с дружиной - единственную защиту 
епископа. Во времена Святослава Игоревича осадившие Киев печенеги равнодушно 
любуются столпившимся на том берегу ополчением - и обращаются в паническое 
повальное бегство при известии о возвращении княжеской дружины. Другой 
князь-воин, праправнук Святослава Храброго, Владимир Мономах на знаменитом 
Любечском съезде в выступлении перед сородичами-князьями, уговаривая их пойти 
на половцев, в ответ на ворчание, что лошадям будет трудно в весенней степи, 
восклицает: «Лошадей вам жаль, а смерда не жаль ли?!», и рисует облик 
беззащитного пахаря, который, вне сомнения, будет убит и ограблен половцами,