которым 
он хотел заменить религиозный догмат и метафизическую истину… человечность же, 
теплота и мягкость человеческих отношений исходит из семьи – верил он»[209]. В 
свою очередь, социальность отец Павла мыслил как существующую на трех уровнях: 
религиозном, где затерянный в бесконечном космосе человек вынужден придумать 
себе Бога в человеческом образе; социологическом, где связи между людьми 
образуют народы и человечество; и кровном – «связи более тесные и меньшего 
масштаба, но зато более непосредственно присущие нашему сознанию»[210]. «Но о 
роде, – с удивлением пишет Павел Флоренский, – который есть подлинный элемент 
общества, папа никогда не говорил, и это тем более удивительно, что он всегда 
читал исторические сочинения»[211]. Что ж здесь удивительного, ведь каждый 
вычитывает в книгах то, что ему нужно.

Но посмотрим, какая атмосфера царила в семье, и что собой представляло 
образования детей. Если обозначить эту атмосферу несколькими словами, то 
напрашиваются слова: любовь, родственность, уважение. Как говорит Павел, 
членами его семьи были люди, «пронизанные любовью и нежной заботой» друг о 
друге. А в плане образования дети подключались к культуре в лучшем смысле этого 
слова: иностранные языки, история, литература, искусство, естественные науки, 
ремесло и техника. Но была и одна особенность – необычное отношение к природе и 
ее освоение, природа понималась как живое существо и познавалась не отвлеченно, 
а проникновенно, переживательно, по-гетевски. Павел неоднократно подчеркивает, 
что любимым автором отца был Гёте, да и его тоже. «И вот теперь, – вспоминает 
Павел, – оглядываясь вспять, я понимаю, почему с детства, с тех пор почти, как 
научился читать, у меня был в руках „Гёте и Гёте без конца“ – т. е., конечно, 
не брошюра Дюбуа Реймона, а самый Гёте»[212].

Но причем тут Гёте? – может спросить читатель. При том, что именно Гёте, 
написавший 13 томов по естествознанию (столько насчитывает Большое Веймаровское 
издание Гёте), задал нетрадиционное, идущее поперек традиции, понимание и 
отношение к природе, как живому явлению, познание которого неотделимо от ее 
переживания и участия в жизни природы. Известна знаменитая формула Гёте – 
«Видеть вещи, как они есть». Традиционная теория, считает Гёте, страдает от 
«чрезмерной поспешности нетерпеливого рассудка, который охотно хотел бы 
избавиться от явлений и поэтому подсовывает на их место образы, понятия, часто 
одни слова… Самое высокое было бы понять, что все фактическое есть уже теория: 
синева неба раскрывает нам основной закон хроматики. Не нужно ничего искать за 
феноменами. Они сами составляют учение»[213]. В другом месте Гёте поясняет свой 
подход к изучению природы: «Мое мышление не отделяется от предметов, элементы 
предметов созерцания входят в него и внутреннейшим образом проникаются им, так 
что само мое созерцание является мышлением, а мышление созерцанием»[214].

Стоит, конечно, заметить, что подход Гёте нельзя понимать упрощенно, как отказ 
вообще от понятий и теоретических объяснений, смысл его в другом – в совместном 
движении в плоскости понятий (ноуменов) и феноменов, в постоянном слежении, 
чтобы понятия строились по логике «исчерпания» и выражения феноменов, а не 
теоретического насилования их. Может быть даже, более точно этот подход можно 
назвать «доктриной художественно ориентированного познания». Ее суть в том, что 
в таком познании создается не просто знание об объекте, а «знание-произведение»,
 вводящее исследователя в реальность, где есть место самому познающему как 
человеку, например, Гёте как художнику. Такое познание отчасти – наука, отчасти 
– искусство, отчасти – эзотерическое дело.

Основываясь на гетевских представлениях, Павел Флоренский где-то в середине 
1910-х гг. формулирует собственный подход, получивший название «символизма». 
Суть его проста: за явлениями и вещами нужно увидеть жизнь «ноумена», явление 
не существует без ноумена, а последний без явления; в этом смысле явление нужно 
понять как символ ноумена. «Всю свою жизнь, – пишет Павел Флоренский, – я думал,
 в сущности, об одном: об отношении явления к ноумену, об обнаружении ноумена в 
феноменах, о его выявлении, о его воплощении… тайна мира символами не 
закрывается, а именно раскрывается в своей подлинности как тайна»[215]. 
Согласитесь, Павел понимает здесь познание именно как такое, которое создает 
мир для него самого, т. е. как художественно ориентированное.

Кстати, символическое отношение к действительности у Флоренского в значительной 
мере было обусловлено его отношением к природе и искусству; с самого детства 
они им переживались не как безразличное и условное, а как подлинная, волнующая, 
даже экстатическая реальность. При психической и нервной крепости, вспоминает 
Флоренский, «я все же был всегда впечатляем до самозабвения, всегда был упоен 
цветами, запахами, звуками и, главное – формами, и соотношениями их, так что не 
выходил из состояния экстаза»[216].

Однако, думаю, что к такому пониманию действительности Павел Флоренский пришел 
не сразу (не стоит принимать на веру его выражения «всю свою жизнь я думал…» 
или «я тогда-то и усвоил…»), и хотя он в юности не расставался с Гёте, в те 
годы Павел не мог помыслить тонкие различия и единство феномена и ноумена, 
проявляемые в символизме. Все это пришло значительно позднее, когда он стал 
соз