– что роду нашему должно 
иметь представителей у Престола Божия… Отказ от этого стояния, бегство от 
алтаря поведет к тяжелому року над нашим домом»[202]. Но еще раньше в письме 
1909 г. В. В. Розанову П. Флоренский дает такое же объяснение. «Словно рок 
какой, – пишет Павел, – тяготеет над нашим родом. Так же было, несмотря на всю 
жизнь лелеемые мечты о семье, с дедом, так было с прадедом. Иногда мне кажется, 
что этот рок – Божье наказание и вразумление – за то, что отступил род от 
священнослужения, что это – ревность Божия, и „трагедия рока“ не прекратиться, 
доколе не будет искупления, доколе род, в лице хотя бы кого-нибудь, не вернется 
к своим исконным, костромским обязанностям, к своему призванию»[203].

Но почему, спрашивается, судьбу рода Флоренских выражает Павел, а не его отец и 
дед, давшие ему жизнь и разум? И разве земная судьба Павла Флоренского тоже не 
сложилась трагично (куда трагичнее, чем у деда и отца), хотя он и вернулся к 
своему призванию? К тому же непонятно, что такое по Флоренскому род, и разве 
сам он не писал в своей книге «Столп и утверждение истины», что Бог отсекает 
грех, но спасает грешившего человека. В этом плане все в роду спасаются, но как 
тогда понять призвание 
рода?
Павел Флоренский точно обозначает происходившее с ним: сами собой приходят 
мысли и откровение, потом обвал старого научного мировоззрения. За этим, 
вероятно, следует становление христианского мировоззрения. По инерции думается, 
что тоже само собой? Но не будем спешить, попробуем все же понять путь к 
христианству Павла Флоренского, ведь нужно учитывать, что он был предельно 
искренним и талантливым человеком. Возможно, его путь был необычен и более 
прямой.

Начать можно с того же, на что указывает сам Павел в «Воспоминаниях», т. е. с 
родителей и семьи. Отец, определяющий в семье все, был без корней, сирота, но с 
идеями и замыслами. Он хотел ни от кого не зависеть, ни от людей, ни от 
общества, замышлял построить все на семье и считал ее единственной реальностью, 
«раем». «Я сказал слово „рай“, – поясняет в „Воспоминаниях“ П. Флоренский, – 
ибо так именно понимаю своего отца – на чистом поле семейной жизни возрастить 
рай, которому не была страшна ни внешняя непогода, ни холод и грязь 
общественных отношений, ни, кажется, сама смерть… задача этого эксперимента с 
жизнью, на который отец действительно потратил жизнь и много-много богатых и 
отличных дарований и усилий, была в возможно тщательном уединении семьи ото 
всего иного… Все тяготы жизни отец нес на себе, но вносить их в семью не хотел… 
семья была его идолом, его богом, а он – ее жрецом и ее жертвой»[204].

В теоретическом отношении отца Павла вполне можно назвать «социальным 
маргиналом», но весьма образованным. Социальные маргиналы или, как их называет 
К. Касьянова, аутсайдеры – это люди не просто выпавшие из устойчивых социальных 
структур, но и вынужденные поэтому опираться на собственную личность, жить, как 
писал Глеб Успенский, «своим умом». В свою очередь, это в плане собственного 
мироощущения ставило их вровень с социумом, делало соизмеримыми с культурой; 
маргинал самого себя манифестировал как культуру. Часто социальный маргинал – 
это или эзотерик, если он решил переделывать сам себя (а собственная семья – 
это как бы продолжение твоей личности), или социальный инженер, если он 
переделывает общество. Именно из маргиналов во второй половине XIX в. выходят 
как разночинцы и интеллигенция, так и революционеры разных мастей.

Отец Павла, безусловно, принадлежал к первой категории, он, как отмечает, П. 
Флоренский, к революционным идеям «относился и недоверчиво, и презрительно, как 
к мальчишеским притязаниям переделать общество, которое таково, как оно есть, 
по законам необходимости», с тревогой размышлял о последствиях революционных 
попыток, могущих «привести Россию „в полный хаос“» [205]. Павел, очевидно, 
вполне перенял это убеждение своего отца. За два года до революции в письме к В.
 Розанову он с раздражением пишет: «Надо же наконец отрешиться нашей 
интеллигенции от сознания провиденциальных обязанностей и твердо сказать себе, 
что мир и судьба истории идут и будут идти вовсе не их „декларациями“, а по 
таинственным законам, ведомым Рукою Божией»[206].

Зато отец Павла был уверен, что из семьи можно построить настоящий «рай». 
Окружающие семьи были «старым человеческим родом. Наша же семья должна была 
стать новым родом. Тот, старый, род пребывал в законах исторической 
необходимости и исторической немощи; в отношении же нашего, нового, отец словно 
забывал и законы истории, и человеческое ничтожество: почему-то от нее ждалось 
чудо… качественно семья предполагалась им исключительной: она представлялась 
ему сотканной из одного только благородства, великодушия, взаимной преданности, 
как сгусток чистейшей человечности»[207].

Павел не понимает здесь своего родителя. Но разве не сходно видит любой 
эзотерик подлинный мир – т. е. идеально, и разве сам Павел не наделяет в 
«Столпе и утверждении истины» православную церковь точно такими же идеальными 
качествами, недаром последнюю олицетворяют София-Премудрость, братская дружба и 
мистическая любовь. «Если София есть все человечество, то душа и совесть 
Человечества, – Церковь, – есть София по преимуществу. Если София есть Церковь, 
то душа и совесть Церкви, – Церковь Святых, – есть София по преимуществу»[208].

По мерке семьи отец Павла понимает и социальные отношения. Социальность для 
него – это «человечность» («вот любимое слово отца, – замечает Павел, –