|
тавить [его] будущим поколениям. [Стремился]
совершенствоваться не только сам, навести порядок не только в царстве Лу.
Однако в Лу и государь и слуги с каждым днем все больше нарушали порядок;
милосердие и справедливость все ослабевали; чувства и характеры ожесточались.
[Если] это учение не годилось для своего времени, для одного царства, как же
[пригодится оно] для будущего, для всей Поднебесной?! Я начал понимать, что
песни, предания, обряды и музыка не спасут от смуты; но еще не нашел средства,
как это исправить. Такова печаль того, кто радуется Небу и знает [его] веление.
Хотя я это и обрел, но ведь [подобные] радость и знания не те радость и знания,
о которых говорили древние. Не иметь радости, не иметь знаний — вот истинная
радость, истинные знания! Поэтому нет ничего, чему бы не радовался, нет ничего,
чего бы не знал, нет ничего, чему бы не печалился, нет ничего, чего бы не
совершил. К чему отбрасывать песни и предания, обряды и музыку? К чему их
исправлять?
Янь Юань обратился лицом к северу, поклонился и
сказал:
— [Я], Хой, также это постиг.
Вышел и поведал обо всем Цзыгуну. Цзыгун же пришел в смятение, [словно]
растерялся. Вернулся домой и целых семь дней размышлял с такой страстью, что не
мог ни спать, ни есть, остались от него лишь [кожа да] кости. Янь Юань не раз
пытался его вразумить, пока наконец [Цзыгун] не вернулся к воротам учителя и до
конца дней своих не прекращал петь песни, аккомпанируя себе на струнах, и
рассказывать предания.
Чэньский полководец приехал послом в Лу и тайно встретился с Шусунем [3. Шусунь
— представитель аристократического рода, родич луских царей (дословно: внук
дяди). В данном фрагменте — споре о мудрецах — вскрывается основное различие
между учением Конфуция (о конкретно-чувственном восприятии и связи его с
формой) и Лаоцзы (об обобщении эмпирических наблюдений с помощью рационального
мышления).].
— В нашем царстве есть мудрец, — сказал Шусунь. — Не Конфуций ли? — спросил
[гость].
— Да, он.
— Откуда известно о его
мудрости?
— Я слышал от Янь Юаня о том, что Конфуций способен использовать форму [тело],
отбросив сердце.
— Знаешь ли, что в нашем царстве также есть мудрец? — спросил полководец из
Чэнь.
— Кого называешь
мудрецом?
— [Одного] из учеников Лаоцзы — Кан Цанцзы [4. Кан Цанцзы (Гэнсанцзы) — ученик
Лаоцзы. У Сыма Цяня в «Исторических записках» (цз. 61) — Кан Санцзы; обычно его
именуют Гэнсан Чу; <см. «Чжуанцзы», 253-255>.]. [Он] обрел учение Лаоцзы и
способен видеть ушами, а слышать глазами.
Услышав об этом, луский царь очень удивился [и] послал к Кан Цанцзы вельможу с
щедрыми дарами. Кан Цанцзы принял приглашение и приехал. Царь Лу униженно
попросил разрешения задать вопрос. Кан Цанцзы же
ответил:
— Тот, кто передал обо мне, напутал. Я способен видеть и слышать без глаз и
ушей, но не способен заменять зрение слухом, а слух — зрением.
— Это еще более удивительно, — сказал царь Лу. — Каково же это учение? Я хочу
наконец о нем
услышать!
— Мое тело едино с моей мыслью, мысль едина с эфиром, эфир — един с жизненной
энергией, жизненная энергия едина с небытием. Меня раздражает даже мельчайшее
бытие [существо], даже самый тихий отклик. Пусть [они] далеки — за пределами
восьми стран света, или близки — у [моих] бровей и ресниц, я о них обязательно
буду знать. Не знаю, ощущение ли это, [воспринятое] мною через [все] семь
отверстий [5. Семь отверстий, по китайским преданиям, в сердце мудреца.] и
четыре конечности, или познание, [воспринятое] через сердце, желудок, [все]
шесть внутренних органов. Это естественное знание, и только.
Царю Лу это очень понравилось, и на другой день [он] рассказал обо всем
Конфуцию. Конфуций улыбнулся, но ничего не ответил.
Жрец из Шан, ведающий закланием жертвенного скота, встретился с Конфуцием и
воскликнул:
— Ах! Цю —
мудрец!
— Как смею [я], Цю, быть мудрецом! — ответил Конфуций. — [Я], Цю, лишь многое
изучил и многое узнал.
— Три царя — вот мудрецы! — воскликнул жрец из Шан.
— Три царя прекрасно умели доверять знающим и мужественным. Но [были ли они]
мудрецами, [я], Цю, не знаю.
— Пять предков — вот
мудрецы!
— Пять предков
|
|