всех этих повестей, то современные ученые,  отравленные рационализмом и 
материалистическим уклоном современного образования, не могут принять их с той 
же наивной верой.  Для многих народные сказания правдивы лишь в том смысле,  
что в совокупности с многочисленными другими данными о народных верованиях и 
обрядах они дают материал для реконструкции древнейшей истории человечества.  
Самостоятельной внутренней ценности они как бы и не имеют. Одно или два 
поколения назад их принято было относить за счет «болезни языка» или считать 
примером «примитивной науки»,  «примитивной философии»,  «плодотворящей магии» 
или «детством словесности».  Но скептицизм писателей,  которые никогда не 
ставили под сомнение адекватность нынешних эволюционистских теорий,  зачастую 
противоречил их собственной жизненной практике.  В шестьдесят лет Джеймс Фрэзер 
по-прежнему не мог объяснить себе,  зачем он занимается сравнительной 
мифологией: «Если мы тратим всю свою жизнь на попытки узнать что-то такое,  что 
узнать невозможно и что,  если все же будет узнано,  окажется совершенно 
никчемным,  то что мы можем сказать в свою защиту? Боюсь,  что очень мало».  И 
все-таки он продолжал заниматься этими «совершенно никчемными» вещами 
оставшиеся двадцать семь лет своей долгой жизни.  Когда в самом конце «Золотой 
ветви» он оглядывается назад на «горестную череду человеческих заблуждений и 
предрассудков,  которые занимали наше внимание»,  и приветствует смену религии 
наукой,  перед нами вновь скептик,  претендующий на абсолютный авторитет. Время 
древних празднеств ушло,  их традиционные темы  — «гибель души»,  «козел 
отпущения»,  «бракосочетание богов»,  «умирающий и воскресающий бог»  —  
превратились в бессмысленный маскарад,  лишь заслоняющий холодный свет истины.  
Однако чистый скептицизм,  наверное,  не дал бы нам «Золотой ветви».
Конфликт между научным рационализмом и интуитивной верой не разрешим до конца,  
пожалуй,  ни для кого из нас и проявляется во множестве предрассудков и 
предубеждений. Встречаются люди,  которые читают сказки,  но смотрят на них так 
же,  как на современные произведения художественной литературы.  Они настаивают,
  что и изучать сказки следует лишь как «нарративные тексты»,  т.е. читать их 
надо in vacuo,  в пустоте,  как будто они вообще никак не соотносятся с жизнью, 
 а глубинный их смысл интересен лишь этнографам.  Однако отстранённость,  якобы 
высвобождающая материал для настоящего исследования,  опять-таки не всегда 
позволяет разглядеть достоинства,  какие видят в этом «материале» те,  кто ищет 
в нём прибежище. Иные ученые,  хотя и видят в сказках лишь способ приятно 
провести вечер,  тем не менее, отдают должное традиции,  неотъемлемой частью 
которой они являются,  как бесценному наследию,  источнику вдохновения даже в 
нашем современном мире.
Хотя давний рационализм с трудом сдает свои позиции,  исследователи нашего 
времени смотрят на народные сказания совершенно иначе,  нежели их 
предшественники еще полстолетия назад. Все больше растет осознание глубокой 
значимости тех реалий,  которые не вполне соотносятся с категориями рассудка и 
не могут быть объяснены в рамках истории и науки. Исследование социальной 
антропологии и истории религий привело многих ученых к пониманию,  что в ходе 
несчетных эпох люди находили в народных сказаниях опору для своей материальной 
и духовной жизни. Во всем мире народ видит в этих священных преданиях,  или 
мифах,  «свидетельство некой первичной,  более значительной и более важной 
реальности,  которой определяется нынешняя жизнь,  судьбы и дела человечества; 
знание ее обеспечивает человеку мотивацию его ритуальных и моральных деяний,  
нередко подсказывая ему,  как именно он должен поступить».  Более того, при 
всей фантастичности эти повести на протяжении столетий были неиссякаемым 
источником вдохновения для поэтов и художников.  Лишь слепая гордыня может 
отмести все эти свидетельства как лишенные или почти лишенные какого бы то ни 
было значения. В наше время психологи пришли к выводу,  что обращение к этой 
«сокровищнице архетипических форм» бесценно для лечения душевных заболеваний  — 
 по сути,  это лишь повторное открытие «жизнетворных» сил,  которыми наделяли 
эти сказания наши предки. Другие исследователи усматривают в народных преданиях 
комплекс метафизических доктрин и утверждают,  что,  хотя сам нынешний народный 
сказитель,  может быть,  не осознает и не понимает важности всего,  чем он 
владеет,  «то,  чего он не осознает и не понимает,  само по себе превосходит 
эмпирическую науку и реалистическое искусство "образованного" человека». 
Распятие останется распятием,  даже если им забавляется маленький ребенок,  но 
считать его при этом лишь игрушкой или видеть в нем лишь эстетическое украшение 
 —  значит отрицать его истинную природу и сущность. Меняются теории,  
смещаются акценты,  но все больше современных исследователей,  включая тех,  
кто не склонен выносить окончательный приговор относительно природы мифов,  
стараются изучать традицию со всем уважением,  какого она заслуживает,  понимая,
  что «мудрость родилась не в один день с нами».
Как уже говорилось,  традиционные предания в кельтских странах подвергались 
сакрализации,  что налагало отпечаток и на самый акт исполнения предания,  и на 
того,  кто его исполнял,  и даже на тех,  кто его слушал.  Совершенно ясно,  
что прототипами фольклорных сказаний были отдельные элементы целостного 
«священного предания» дохристианских кельтов. Однако прочитывать таким образом 
сохранившиеся поныне версии весьма сложно. Самые ранние рукописи,  содержащие 
тексты этих преданий, датируются XII в.,  хотя совершенно ясно,  что 
изначальная их запись восходит к много более раннему периоду.  Эти остатки 
древней традиции дошли до нас от христиан переписчиков,  и,  конечно, —  хотя 
само по себе удивительно, что они вообще их переписывали,   —  они позволяли 
себе при этом вольности,  недопустимые при устной передаче священной традиции.  
Мы уже цитировали ирландский колофон,  завершающий сагу «Похищение быка из 
Куальнге» и благословляющий всех,  кто запомнит текст этой повести без