Оба примера взяты из Ветхого завета; христианство, конечно, идет дальше 
такого понимания этики, но не слишком, да и то довольно непоследовательно. 
Источник, собственно этики, находится, конечно, в четырех Евангелиях, в учении 
самого Христа. Однако, согласно христианской традиции, Христос — Бог, и если 
сам Бог говорит, что то-то следует делать, приказ его, безусловно, 
подкрепляется безмерной весомостью авторитета. Значит, человек поступает 
каким-то образом не потому, что это хорошо, но потому, что ему так велено тем, 
у кого вся власть и все могущество на небесах и на земле. Следовательно, и в 
контексте христианской этики заключено то же представление о предписанности и 
ниспосланности ее человеку извне и необходимости ей соответствовать. Такое наше 
традиционное наследие и этот ход мысли, осознанно или нет, непременно влияют на 
наше понимание этики.
   В наше время большинство людей на Западе не являются более христианами ни в 
каком разумном смысле. Тем не менее, они продолжают представлять этику и мораль 
в том же духе, то есть как наложенное на них извне долженствование, повеление, 
которому они обязаны подчиниться. Пожалуй, мы можем охарактеризовать позицию 
традиционной морали так: она предписывает не делать того, чего хочется, и 
делать то, чего не хочется, по неведомым нам основаниям. Нам это повелел тот, в 
чье существование мы больше не верим. Неудивительно, что мы в замешательстве, 
что мы лишены нравственных ориентиров, а потому нам приходится в типично 
британской манере действовать без оснований, хоть как-то. Но, несмотря на все 
попытки придать некий смысл своей жизни и отыскать в событиях закономерность, 
там, где дело доходит до этики, у нас царит хаос.
   Мне бы не хотелось преувеличивать, контрастно противопоставляя друг другу 
системы этики как черное и белое, но ведь буддийская традиция и в самом деле 
совсем иная. Да собственно, вся восточная традиция, особенно дальневосточная, 
совершенно иная. По учению Будды, и согласно традиции любой буддийской школы 
или секты, поступки являются правильными или неправильными, совершенными или 
несовершенными в зависимости от состояния сознания, в котором они были 
совершены. Иными словами, нравственный критерий здесь не теологический, а 
психологический. Правда, и на Западе нам не вполне чужда эта идея, даже в 
пределах христианства. Однако, если говорить о буддийской этике, да и всей 
дальневосточной этике, будь то буддизм, даосизм или конфуцианство, — это 
единственный критерий. Этот критерий имеет там всеобщую применимость и 
прилагается строго последовательным образом.
   Согласно буддийской традиции, существуют два вида поступков: kausalya (пали 
— kusala), или искусные, и akausalya (пали — akusala), или неискусные. Это 
знаменательно, ибо слова «искусный» и «неискусный» отличаются по значению от 
«благого» и «дурного» и подразумевают, что нравственность существенно зависит 
от разума. Если ты не понимаешь, что к чему, то не можешь быть искусным, ведь 
нужно видеть существующие возможности и исследовать их. Поэтому нравственность, 
согласно буддизму, есть настолько же вопрос разума и проницательности, 
насколько она связана с благими намерениями и благими чувствами. В конце концов,
 как было сказано, дорога в ад замощена благими намерениями, но ведь не скажешь,
 что дорога в ад замощена искусными намерениями! Это явно не то.
   Неискусные поступки, по определению, те, которые коренятся в страстном или 
эгоистическом желании, в ненависти или отвращении, или же в психической 
спутанности и замешательстве, то есть в состоянии духовной затемненности и 
неведения.
   Искусные поступки же свободны от страстного влечения, ненависти и 
психической спутанности, а говоря в положительных терминах, их корень — в 
великодушии, в стремлении поделиться и отдать, в любви и сострадании, — и в 
понимании. Это простое различение сразу же переводит всю проблему этики в 
совершенно иную плоскость. Нравственная жизнь, как оказывается, есть свершение 
поступков, исходя из того лучшего, что в нас есть, то есть она есть действия, 
определяемые нашим глубочайшим пониманием и прозрением, всеобъемлющей и 
всеохватной любовью и состраданием.
   В связи с этим серьезно изучающие буддизм могут спросить: как же в эту 
картину укладываются «пять» или «десять шила» (пали — sila), или заповедей. 
Разве они не представляют собой свода моральных правил, изложенных самим Буддой,
 и которым мы должны следовать? Можно ответить, что шила, или набор заповедей, 
действительно, были объяснены и рекомендованы Буддой, но они не навязываются 
силой авторитета, как десять заповедей Бога. Будда сказал следующее: тот, кто 
просветлен, т. е. достиг буддовости и тем самым осуществил в себе полноту 
мудрости и преисполнился сострадания, будет поступать каким-то определенным 
образом, ибо такова природа просветления — поступать именно так. Более того, 
насколько ты просветлен, настолько же ты хочешь поступать подобным образом. 
Если ты не просветлен, или в той мере, в какой ты не просветлен, соблюдение 
шила, или заповедей, поможет тебе пережить в личном опыте то состояние ума, 
которое они обычно выражают.
   Проиллюстрируем это для ясности примером. Мы скажем так: просветленный, то 
есть ставший Буддой, свободен в том числе и от страстного влечения или 
эгоистического желания. Мы же сами полны страстного влечения. Нас влечет, 
например, к разного рода кушаньям, у нас есть особенное пристрастие к одному 
или другому их виду. Допустим, что ради эксперимента мы перестали есть свои 
самые любимые кушанья. Мы расстались с ними и говорим себе, что больше их есть 
никогда не будем. С тяжким сердцем, опечаленно затворяем мы дверь кладовки. Мы 
противостоим искушению, к чему бы оно нас ни влекло, — ну, скажем, к сливовому 
пирогу. (Я знавал буддийского монаха, у которого была удивительная страсть к 
сливовым пирогам. От него, говорят, можно было всего добиться за большой кусок