что смерть не есть конец всех наших стремлений, и, более того, что то, что 
буддисты называют жаждой (тришна), укоренилось гораздо глубже, чем мы 
подозревали, так как оно вырастает непосредственно из корня "каруны" 
(сострадания; можно сказать, что в буддизме оно эквивалентно любви). Позвольте 
мне процитировать Басе, японского поэта XVIII столетия, писавшего в форме 
хайку:

		Еку мирэба
		Надзуна хана
		саку Хакинэ кана.

		(Когда) смотришь со вниманием,
		Надзуна в цвету
		(Под) живой изгородью.

Надзуна - это небольшое цветущее дикое растение. Даже тогда, когда она цветет, 
она почти незаметна, так как не обладает особой красотой. Тем не менее во время 

цветения она выполняет все, что требуется от живого существа, как было 
приказано 
в начале Творения. Она непосредственно связана с Богом, как и всякая другая 
форма бытия. В ней нет ничего дурного. Ее скромная красота превышает всякую 
человеческую искусственность. Но, как правило, мы проходим мимо и не обращаем 
на 
нее ни малейшего внимания. Басе был, вероятно, странно удивлен, когда увидел ее 

цветки под густой живой изгородью, скромно поднимающие свои головки и едва 
заметные на фоне всего остального.

Поэт вовсе не выражает своих эмоций. Он совершенно не упоминает ни о каком Боге 

и человеке, а также не проявляет желания понять, "что она есть корень, и все, и 

все во всем". Он просто смотрит на надзуну, такую незначительную и в то же 
время 
такую божественно великолепную, и идет дальше, погруженный в созерцание "тайны 
бытия", озаренной светом вечности. В этом пункте важно отметить различие между 
Востоком и Западом. Когда Теннисон заметил цветок в трещине стены, он сорвал 
его 
и пошел дальше, держа его в руке и размышляя над ним, увлеченный абстрактными 
мыслями о Боге и человеке, о единстве вещей и о непостижимости жизни. Это 
свойственно человеку Запада. Его ум аналитичен. Его мышление направлено в 
сторону внешности или объективности вещей. Вместо того, чтобы оставить цветок 
на 
месте, позволив ему цвести в трещине, Теннисону необходимо было сорвать его и 
держать в руке. Если бы он обладал научным складом ума, он, несомненно, принес 
бы его в лабораторию, сделал бы срезы и стал бы рассматривать их под 
микроскопом 
или растворил бы его в смеси химических растворов и исследовал бы их в 
пробирках, может быть, даже нагревая их на огне. Он проделал бы все эти 
процедуры с чем угодно, будь то минерал, растение, животное или человек. Он 
стал 
бы обращаться с человеческим телом, мертвым или живым, с той же самой 
невинностью или с тем же самым безразличием, с каким он обращался с куском 
камня. Это тоже своего рода видение мира в аспекте вечности или, скорее, в 
аспекте совершенной "ровности". Когда ученый закончит (хотя, когда это случится 

- невозможно предсказать) свое исследование, эксперимент и наблюдение, он 
употребит все формы абстрактного мышления: станет размышлять об эволюции, 
наследственности, генетике и космогонии. Если он еще более абстрактно мыслит, 
то 
он, вероятно, в своем размышлении дойдет до метафизической интерпретации 
существования. Теннисон не идет так далеко. Он - поэт, имеющий дело с 
конкретными образами. Сравнив все это с Басе, мы видим, насколько иначе 
восточный поэт подходит к своему переживанию.

Прежде всего, он не срывает цветок, не калечит его, он оставляет его там, где 
нашел. Он не отделяет его от составляющей единое целое среды, он размышляет, 
над 
ним в его состоянии "соно-мама", не только в себе, но и в той окружающей 
обстановке, в которой он (цветок) находится, - обстановке в самом широком и 
глубоком смысле этого слова. Другой японский поэт говорит о диких цветах 
следующее:

		Все эти дикие полевые цветы -
		Разве я осмелюсь дотронуться до них?
		Я приношу их в дар во всей их естественности
		Всем будущим буддам
		Всех трех тысяч гигантских миров.