художественное творчество ставили на одну доску с неврозом. В крайнем случае 
какой-нибудь врач-психоаналитик через очки профессионального предрассудка 
станет видеть в неврозе художественное произведение, но думающему человеку с 
улицы никогда не придет в голову смешивать патологию с искусством, хоть он не 
сможет отрицать того факта, что художественное произведение возникает в 
условиях, сходных с условиями возникновения невроза. Но это и естественно, коль 
скоро известные психологические условия повсеместно имеют силу, причем - ввиду 
относительного равенства обстоятельств человеческой жизни - мы каждый раз снова 
и снова встречаем одно и то же, идет ли речь о неврозе ученого, поэта или 
обычного человека. Все ведь имели родителей, у всех так называемый материнский 
и отцовский комплекс, всем присуща сексуальность и с нею те или иные типические 
общечеловеческие проблемы. Если на одного поэта больше повлияло его отношение к 
отцу, на другого - его привязанность к матери, а третий, может быть, 
обнаруживает в своих произведениях явственные следы сексуального вытеснения, то 
ведь подобные вещи можно говорить о всех невротиках, и больше того, о всех 
нормальных людях. Мы не приобретаем здесь ровно ничего специфического для 
суждения о художественном произведении. В лучшем случае таким путем расширится 
и углубится знание истории его возникновения. 
Основанное Фрейдом направление медицинской психологии дало историкам литературы 
много новых поводов к тому, чтобы приводить известные особенности 
индивидуального художественного творчества в связь с личными, интимными 
переживаниями художника. Это ни в коем случае не должно заслонять от нас того 
факта, что в ходе научного анализа поэтико-художественного творчества давно уже 
прослежены определенные нити, которыми - целенаправленно или намеренно - личные,
 интимные переживания художника вплетаются в, его произведения. Вместе с тем 
работы Фрейда помогают иногда глубже и полнее проследить влияние на 
художественное творчество переживаний, восходящих к самому раннему детству. При 
умеренном, со вкусом, применении его методов нередко вырисовывается 
Завораживающая картина того, как художественное творчество, с одной стороны, 
переплетено с личной жизнью художника, а с другой - все-таки возвышается над 
этим переплетением. В этих пределах так называемый "психоанализ" 
художественного произведения, по сути дела, еще нисколько не отличается от 
глубокого и умело нюансированного литературно-психологического анализа. Разница 
в лучшем случае количественная. Но иногда психоанализ приводит нас в 
замешательство нескромностью своих заключений и замечаний, которые при более 
человеческом подходе были бы опущены уже из одного чувства такта. Этот 
недостаток благоговения перед "человеческим, слишком человеческим" как раз и 
является профессиональной особенностью медицинской психологии , которая, как 
справедливо подметил уже Мефистофель, "не за страх" "хозяйничает без стыда" там,
 где "жаждет кто-нибудь года" , - но , к сожалению, это не всегда делает ей 
честь. Возможность делать смелые выводы легко соблазняет исследователя на 
рискованные шаги. Chronique scandaleuse в малых дозах часто составляет соль 
биографического очерка, двойная порция ее - это уже грязное вынюхивание и 
подсматривание, крушение хорошего вкуса под покровом научности. Интерес 
исподволь отвлекается от художественного творчества и блуждает по путаному 
лабиринту нагромождаемых друг на друга психических предпосылок, а художник 
превращается в клинический случай, в рядовой пример psychopathia sexualis . Тем 
самым психоанализ художественного произведения далеко отклоняется от своей цели 
и рассмотрение переносится в область общечеловеческую, для художника ни в 
малейшей мере не специфическую, а для его искусства крайне несущественную. 
Анализ такого рода не дорастает, до художественного произведения, он остается в 
сфере общечеловеческой психики, из которой может возникнуть не только 
произведение искусства, но и вообще все что угодно. На этой почве выносятся 
донельзя плоские суждения о художественном творчестве как таковом, вроде 
тезиса: "Каждый художник - нарцисс" . Да всякий, кто в меру возможного проводит 
свою линию, - "нарцисс", если вообще позволительно употреблять это созданное 
для ограниченных целей понятие из области патологии неврозов в столь широком 
смысле; подобный тезис ничего поэтому не говорит, а только шокирует наподобие 
какого-нибудь острого словца. Поскольку анализ такого рода вовсе не занят 
художественным произведением, а стремится лишь как можно глубже зарыться, 
подобно кроту на задворках, в недра личности, то он постоянно увязает в одной и 
той же общей для всех нас почве, держащей на себе все человечество, и не 
случайно добываемые на этом пути объяснения поражают своей монотонностью: все 
то же самое, что слышишь в часы приема у врача-психоаналитика. 
Редукционистский метод Фрейда - метод именно медицинского лечения, имеющего 
объектом болезненную и искаженную психологическую структуру. Эта болезненная 
структура занимает место нормального функционирования и должна быть поэтому 
разрушена, чтобы освободить путь к здоровой адаптации. В таком случае сведение 
рассматриваемых явлений к общечеловеческой почве вполне оправданно. Но в 
применении к художественному творчеству тот же метод ведет к уже описанным 
результатам: сдергивая с художественного произведения сияющую мантию искусства, 
он извлекает для себя лишь голую повседневность элементарного homo sapiens - 
вида живых существ, к которому принадлежит и художник. Золотое сияние высокого 
творчества, о котором, казалось бы, только и должна была бы идти речь, меркнет 
после его обработки тем медицинским методой, каким анализируют обманчивую 
фантазию истерика. Подобный разбор, конечно, очень интересен и, пожалуй, имеет 
не меньшую научную ценность, чем вскрытие мозга Ницше, показавшее, от какой 
нетипической формы паралича он умер. Но и только. Разве это имеет какое-то 
отношение к "Заратустре"? Какими бы ни были второй план и подпочва творчества, 
разве "Заратустра" - не цельный и единый мир, выросший по ту сторону