ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
I. Введение 
Итак, благодаря теории, факты получают ценность и смысл; поэтому теория часто 
весьма полезна, даже если она отчасти и ошибочна; ибо она выдвигает явления, 
оставленные без внимания, заставляет рассматривать с разных точек зрения никем 
еще не изученные факты и вызывает на более успешные и более обширные 
исследования.
Поэтому подвергаться совершению ошибок и выдерживать критику, дабы наука могла 
постоянно развиваться, есть нравственный долг человека науки. По этому поводу 
некий писатель горячо напал на автора, говоря, что это научный идеал весьма 
ограниченный и мелочный. Но люди, одаренные умом достаточно строгим и холодным, 
чтобы не считать все написанное ими выражением вечной и безусловной правды, 
одобряют эту теорию, которая ставит научные причины много выше жалкого 
тщеславия и мелочного самолюбия ученых.
Вильгельм Феррера. (Психологические законы символизма. 1895. Предисловие.)
Кто способен был читать “Снотолкование” Фрейда без научного негодования на 
новизну и кажущуюся неправомерной смелость аналитического метода, а также и без 
нравственного возмущения на изумительную обнаженность толкования снов, кто, 
стало быть, спокойно и непредубежденно воспринял в себя эту особенную материю, 
тот едва ли мог избежать глубокого впечатления, которое производит то место, 
где Фрейд напоминает, что определенный индивидуально-психологический конфликт, 
именно кровосмесительная фантазия, образует собой существенный корень 
грандиозного античного драматического материала — сказания об Эдипе. 
Впечатление, производимое этим простым указанием, может быть сравнено с тем 
совершенно особенным чувством, которое охватывает нас, когда мы среди шума и 
толчеи современной городской улицы наталкиваемся на остатки древности, например 
на коринфскую капитель замуравленной колонны или на фрагмент надписи. Только 
что мы отдавались шумливой эфемерной жизни современности и вдруг перед нами 
появляется нечто весьма далекое и чуждое, отклоняющее наш взор к вещам иного 
порядка: взгляд переводится с необозримого разнообразия современности на высшую 
связь исторических явлений. Внезапно нам приходит на ум мысль, что на этом 
месте, где мы сейчас носимся взад и вперед с нашими делами, царила уже 2000 лет 
тому назад в несколько иной форме сходная с нашей жизнь; такие же страсти 
двигали людьми, а сами люди так же были убеждены в единственности своего 
существования. Этому впечатлению, которое почти всегда оставляет после себя 
первое знакомство с античными памятниками, должен я уподобить впечатление, 
производимое ссылкой Фрейда на легенду об Эдипе. Только что мы были еще заняты 
смущающими впечатлениями, вызванными бесконечной изменчивостью отдельной души, 
как сразу нашему зрению открылась простота и величие трагедии Эдипа, этого 
неугасимого светоча эллинского театра. Такое расширение взора имеет в себе 
нечто от откровения, Для нас ведь античный мир психологически скользнул давно 
уже к теням прошедшего; на школьной скамье едва можно было сдержать 
скептическую усмешку, сосчитывая нескромным образом возраст матроны Пенелопы и 
приятное число лет Иокасты или сравнивая комически результат этого вычисления с 
трагедией любовных бурь, живописуемых в сказании и в драме. Не знали мы тогда 
(да и знает ли об этом кто-либо сейчас?), что мать может означать для сына все 
пожирающую страсть, которая, может быть, подтачивает всю его жизнь и трагически 
разрушает ее в такой мере, что грандиозность Эдиповой участи является перед 
нами ни на йоту преувеличенной. Редкие и патологически ощущаемые случаи, когда, 
например, мы слышим, что сын Нинон де Ланкло убивает себя, узнав, что горячо 
любимая им Нинон есть его мать, как-то большей частью слишком далеки от нас, 
чтобы вызвать живое впечатление. Если же мы следуем путем, который предначертан 
Фрейдом, то мы достигаем живого познания наличности таких возможностей, которые 
будучи слишком слабыми, чтобы вынудить кровосмешение, в то же время достаточно 
сильны, чтобы вызвать нарушения душевной деятельности в значительных размерах. 
Допущение подобных возможностей в себе не обходится без первоначального 
возмущения нравственного чувства; это суть противления, слишком легко 
ослепляющая интеллект, делая через это невозможным самопознание. Удастся же нам 
снять с научного познания оценки, даваемые чувством, и вот пропасть, отделяющая 
наше время от античного, уже замощена, а мы сами видим с изумлением, что Эдип 
все еще для нас вполне живой образ. Значительность такого впечатления не должна 
быть недооцениваема: это воззрение учит нас тожественности элементарных 
человеческих конфликтов, которые находятся по ту сторону времени и места. 
Конечно то, что охватывало трепетом эллинов, все еще истинно, но для каждого из 
нас оно становится истинным лишь, постольку, поскольку мы покидаем тщеславную 
иллюзию наших последних дней, согласно которой мы иные, нежели древние, именно 
нравственнее их. Нам ведь удалось лишь забыть про то, что с античным человеком 
нас связывает неразрывная общность. Но только так открывается до сих пор 
ненаходимый нами путь к разумению античного духа, именно путь внутреннего 
сочувствия с одной стороны и интеллектуального понимания с другой. Обходным 
путем через засыпанные подстройки собственной души овладеваем мы живым смыслом 
античной культуры и этим именно способом мы только и обретаем ту прочную точку 
вне нашей собственной культуры, с которой лишь и становится возможным 
объективное понимание ее течений. В этом, по крайней мере, заключается надежда, 
почерпаемая нами из нового открытия бессмертности Эдиповой проблемы.
Ставшая благодаря работе Фрейда возможной постановка вопроса успела уже оказать 
плодотворное воздействие; ее побудительной силе обязаны мы некоторыми смелыми 
походами в области истории человеческого духа. Таковы работы Риклина, Абрагама, 
Ранка, Мэдера, Джонса, к которым недавно присоединился Зилъберер со своим 
прекрасным исследованием “Фантазия и миф”. Еще одной работой, о которой нельзя 
не упомянуть здесь и которая имеет проникновенное значение для психологии 
неко