чудовище замечает тень и с 
помощью ее притягивает к себе Гануманта. Когда тот замечает, что чудовище хочет 
его проглотить, он непомерно вытягивается; чудовище принимает такие же 
гигантские размеры. Но в то время, как оно растет и растет, Ганумант становится 
все меньше и наконец сокращается до размера пальца. Тогда он быстро влезает в 
огромное брюхо чудовища и выходит из него с другой стороны”. В другом месте 
этого эпоса говорится, что Ганумант вылезает из правого уха чудовища. (Точно 
так же как в сочинении Раблэ Гаргантуа родится из материнского уха.) “Тогда 
Ганумант продолжает свой полет; но тут он наталкивается на новое препятствие в 
лице второго морского чудовища: это мать Рагуса (солнцепоглощающего демона).
Она тоже притягивает к себе тень 7 Гануманта; но Ганумант снова прибегает к 
прежней военной хитрости: он становится маленьким и влезает в ее чрево, но, 
очутившись в нем, он тотчас же начинает пухнуть, превращается в гигантскую 
глыбу, разрывает чудовище, умерщвляет его и удирает”.
Таким образом нам становится понятным, почему индусский герой, Матарисван, 
похитивший с неба огонь, называется “в матери распухающим”. Ковчег (ларчик, 
ящичек, бочонок, корабль и т. д.),— все это символы материнской утробы, точно 
так же как море, в которое погружается солнце с тем, чтобы из него же вновь 
возродиться.
Принимая за исходную точку такой круг представлений, мы поймем мифологические 
представления об Огигие: он тот, который обладает матерью, владеет городом, и, 
стало быть, сочетается с матерью; поэтому и великий потоп случился во время 
царствования его: ведь типической частью солнечных мифов является, как известно,
 тот момент, когда герой, обретя в лице женщины трудно достижимую драгоценность,
 заключается в бочку или т. п. и выбрасывается в море, после чего он 
причаливает к дальнему берегу и возрождается к новой жизни.
Средней части, а именно “ночного плавания по морю” в ковчеге, нет в сказании об 
Огигие 8. При изучении мифологии следует однако принять за правило, что 
единичные типические части одного мифа могут сочетаться во всевозможных 
вариациях. Вследствие этого чрезвычайно трудно толковать один единичный миф без 
знания всех остальных. Смысл разбираемого нами круга мифов ясен: это томление 
по новой жизни, то есть стремление через возвращение в материнскую утробу вновь 
возродиться, стать бессмертным подобно солнцу.
Это страстное томление и великую тоску по матери мы встречаем в избытке в нашем 
Священном Писании 9. Укажу прежде всего на место в Послании к Галатам, 
гласящем: “А вышний Иерусалим свободен; (свободная, не рабыня) он матерь всем 
нам.— Ибо написано: возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи 
не мучившаяся родами; потому что у оставленной гораздо больше детей, нежели у 
имеющей мужа.— Мы, братия, дети обетования по Исааку.— Но как тогда рожденный 
по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне. — Что же говорит Писание? изгони 
рабу и сына ее; ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной.— 
Итак, братия, мы дети не рабы, но свободной.— Итак, стойте в свободе, которую 
даровал нам Христос 10.
Христиане суть дети вышнего града, дети символа матери, а не сыны града-матери 
земной, которую надо изгнать, ибо рожденный по плоти противоположен рожденному 
по духу, то есть тому, что рождается не плотью матери, а символом ее. Тут снова 
приходится вспомнить индейцев, которые приписывают происхождение первого 
человека взаимодействию между рукояткой меча и ткацким челноком. Религиозное 
мышление навязчиво требует, чтобы мать не называлась больше матерью, а градом, 
родником, морем и т. п. Такое навязчивое требование вытекает не иначе, как из 
потребности привести в действие запас libido, относящейся к матери, однако так, 
чтобы при этом мать замещалась символом, или, вернее, пряталась за символ. 
Пышно развитую символику города мы находим в Откровении Иоанна, где два города 
играют первенствующую роль: один из них автор Откровения посрамляет и 
проклинает, а к другому стремится. Мы читаем в Апокалипсисе 17, 1 и д.:
“Подойди, я покажу тебе суд над великой блудницей, сидящею на водах многих.— С 
нею блудодействовали цари земные и вином ее блудодеяния упивались живущие на 
земле.— И повел меня в духе в пустыню, и я увидел жену, сидящую на звере 
багряном, преисполненном именами богохульными, с седмью головами и десятью 
рогами.— И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, 
драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу 11 в руке своей, 
наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано: 
тайна, Вавилон великий, мать блуднйцам и мерзостям земным.— Я видел, что жена 
упоена была кровию святых и кровию свидетелей Иисусовых, и, видя ее, дивился 
удивлением великим”.
Далее следует непонятное для нас толкование видения; отметим лишь то, что семь 
голов 12 дракона значит семь гор, на которых сидит жена. Допустимо, что это 
видение имеет близкое отношение к Риму, то есть к городу, земная власть 
которого во времена апокалиптика угнетала весь мир. Воды, на которых сидит жена,
 “мать”, суть “люди и народы, и племена, и языки”; очевидно, что и это 
относится к Риму, ибо Рим есть мать народов и владычица всех стран. На образном 
языке, например, колонии называются “дочерьми”; поэтому и народы, покоренные 
Римом, суть словно члены одной, подвластной матери, семьи: по другой версии 
того же видения цари земные, то есть “отцы”, блудодействуют с этой матерью. 
Апокалиптик продолжает (18, 2 и д.): “Пал, пал Вавилон, великая блудница, 
сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пржстанищем всякой 
нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она 
напоила все мароды”.
Таким образом эта мать не только становится матерью всякой мерзости, но, по 
существу, также и вместилищем всякого зл