. Освобождение 
совершается при символах, изображающих деятельность кровосмесительного желания. 
Тут является уместным сказать несколько слов о психоанализе, как лечебном 
методе; ибо на практике в анализе дело обыкновенно прежде всего состоит в том, 
чтобы найти вновь libido, ускользнувшую из сознания. (С libido происходит часто 
то же, что с рыбой Моисея в магометанской легенде: она иногда “диковинным путем 
отправляется в море”.) Фрейд в значительной своей работе “О динамике 
перенесения” буквально говорит следующее: “Libido перешла в возвратное 
устремление и вновь оживила детские imagines”.
Мифологически -это можно было бы выразить так, что солнце проглочено ночным 
змеем, клад скрыт и охраняется драконом: замена новейшего способа 
приспособления способом детским, выраженным соответствующими невротическими 
симптомами. Фрейд продолжает: “За нею следует аналитический метод лечения, с 
целью вновь отыскать ее (libido) и вновь сделать доступной сознанию, подчинив 
ее наконец реальности. Лишь только аналитические изыскания натолкнутся на 
скрытую в тайниках libido — непременно загорится борьба; ибо все силы, 
вызвавшие это ее возвратное устремление, превратятся в сопротивление 125 
аналитической работе, дабы удержать libido в этом состоянии”.
Мифологически это можно выразить следующим образом: герой ищет потерянное 
солнце, огонь, девственную жертву или клад, и борется (типичная борьба) с 
драконом-libido, которая находится в состоянии противления. Психоанализ 
согласно этому сравнению приводит в движение некий отдел жизненного процесса, 
фундаментальная же важность последнего дает правильное понятие о значении 
самого психоанализа.
После того, как Зигфрид убил дракона, он встречает отца-Вотана, которого мучают 
мрачные заботы, ибо праматерь-Эрда подложила на его путь змею, чтобы лишить 
силы его солнце. Он говорит Эрде:
Странник: “Обладая исконной мудростью, ты некогда впустила шип заботы в смелое 
сердце Вотана. Твое знание наполняет его страхом постыдной гибели от врага. 
Боязнь подкосила его мужество. Если ты — мудрейшая в мире жена, то скажи же мне 
теперь: как победит бог заботу?”
Э р д а: “Ты — не то, чем ты себя называешь!”
Это тот же древний мотив, с которым мы встречаемся и у Вагнера. Мать ядовитым 
уколом отняла радость жизни у сына, солнце-бога, и похищает у него соединенную 
с именем его власть. Изида требует имя бога, Эрда говорит: “Ты — не то, чем ты 
себя называешь”. Но странник нашел средство превозмочь смертоносное колдовство 
матери, страх смерти:
“Меня не мучает более страх конца богов с тех пор, как этого хочет мое желание. 
Сладчайшему Вельзунгу я теперь оставляю мое наследство. Вечно-юному восторженно 
уступает место бог.”
В этих мудрых словах действительно заключена спасительная мысль: не мать 
подкладывает на нашу дорогу ядовитую змею, a libido наша сама стремится 
совершить весь путь солнца, подняться от утра к полудню и, перейдя за полдень, 
склониться к вечеру, не в разладе внутреннем, а сознательно желая и спуска, и 
конца. Вопрос этот занимал важное место и в античном мифе о солнце. Во-первых, 
бросается в глаза, что оба героя, убивающие львов, и Геракл, и Самсон, в бою 
безоружны. Лев — символ наиболее сильной солнечной жары; астрономически он 
называется Domicilium solis.126
У Ницше Заратустра поучает: 127
“Восхваляю вам мою смерть, свободную смерть, наступающую потому, что я этого 
желаю.
Когда же мне пожелать ее?
Имеющий цель и наследника желает смерть и в ту минуту, как она нужна для этой 
цели и для его наследника.
И величайшим полднем будет тот момент, когда человек, стоя на середине своего 
пути, между человеком и сверхчеловеком, чествует путь свой к вечеру как 
высочайшую свою надежду — ибо путь этот ведет к новому утру.
Тогда спускающийся благословит самого себя, радуясь, что он преходящий; и 
солнце познания его будет стоять на полудне.”
Зигфрид превозмогает отца-Вотана и овладевает Брюнгильдой. Прежде всего он 
замечает ее коня, потом принимает ее за вооруженного мужчину. Он разрезает 
панцирь спящей (символически преодолевает ее). Увидав, что она женщина, его 
охватывает страх:
“Ум мой мутится, голова кружится! Кого мне призвать на помощь как спасителя? 
Мать моя, мать! Вспомни обо мне!
Это ли — страх? О, мать моя! И это — твое храброе дитя! Спящая жена научила его 
страху! Проснись, проснись, священная жена! —
Так я выпью жизнь со сладчайших уст, хотя бы мне и пришлось потом умереть!”
В следующем за этим дуэте призывается мать:
“О, слава матери, родившей меня” и т. д.
Особенно замечательно признание Брюнгильды:
“Когда бы ты знал, о радость мира, как я всегда любила тебя! Ты был моей 
сокровенной мыслью, ты был моей заботой. Тебя, нежного, я питала до твоего 
зачатия. До твоего рождения защищал тебя мой щит.” 128
Это место драмы ясно указывает на предсуществование героя и Брюнгильды, его 
матери-жены.
Зигфрид подтверждает это словами:
“.Так мать моя не умерла? Она, милая, лишь спала?”
Брюнгильда объясняет герою imago матери, символ умирающей и стремящейся к 
воскресению libido, как собственное его хотение:
“Я превращаюсь в тебя самого, когда ты любишь меня блаженную.”
Следующими словами она возвещает великую тайну вновь вошедшего в мать, для 
возрождения, Логоса:
“О Зигфрид, Зигфрид! Побеждающий свет! Тебя я всегда любила! Ибо во мне одной 
затлелась мысль Вотана!
Мысль, которую я никогда не могла высказать! 129 Которую я не думала, а лишь 
чувствовала; за которую я сражалась и боролась, о которой я спорила. Из-за нее 
я противилась и тому, в ком она возникла 1З0. Мысль эту я искупила,131 за нее 
меня связали наказанием, за то, что я не думала ее, а лишь ощущала! Ибо мысль 
эта — о, если бы ты мог разрешить ее! Была ли она для меня лишь любовью к 
тебе?”
Следующие за этим эротические сравнения ясно указывают на мотив возрождения.
Зигфрид: “Дивные воды волнуются предо мною. Всем