икто, как она, не знал, сокровенных моих мыслей. 
Никто, как она, не знал источника моей воли. Сама она была творческим лоном 
моего желания; теперь же она порвала блаженный союз!”
Грех Брюнгильды состоит в поощрении Зигмунда. Под этим скрывается 
кровосмешение; оно проэктивировано в братско-сестринское отношение Зигмунда и 
Зиглинды; в действительности, выражаясь архаически, Вотан вошел в созданную им 
же самим дочь, с целью вернуть себе юность. Это, очевидно, должно было быть 
скрыто. Но Вотан справедливо возмущен Брюнгильдой, ибо она взяла на себя роль 
Изиды и рождением сына вырвала власть из рук старика. Вотан отразил первое 
нападение смертоносной змеи в образе сына своего Зигмунда и сломал Зигмундов 
меч, но он, Зигмунд, снова ожил во внуке. И этому неизбежному року всегда 
помогает женщина. Отсюда и гнев Вотана.
Зиглинда умирает при рождении Зигфрида, как и подобает. Приемная его мать 69, 
по-видимому, не женщина, а хтонический бог, уродливый карлик, из породы, 
отказавшейся от любви 70. Подземный бог египтян, уродливая тень Озириса 
(отпраздновавшая печальное воскресение во образе бесполой обезьяны Гарпократа), 
был воспитателем Горуса, который должен был отомстить за смерть отца своего.
Между тем Брюнгильда спит волшебным сном после гиеросгамоса на горе, где Вотан 
погрузил ее в сон сонной колючкой (Эдда) 71, ее окружает пылающим кольцом огонь 
Вотана (==libido 72), никого к ней не подпускающий. Но Миме становится врагом 
Зигфрида и желает ему погибнуть от Фафнера. Тут открывается динамическая 
природа Миме: он — мужеской представитель страшной матери, т. е. также 
демоническая приемная мать, которая подкладывает ядовитого червя Тифона на 
дорогу сына своего, Горуса. Тоска Зигфрида по матери отрывает его от Миме; 
странствия его начинаются посещением смертельной матери и ведут к женщине, 
через преодоление страшной матери 73.
Зигфрид: “Прочь, карлик! Больше я не могу его видеть! Но какова же была моя 
мать? Этого я не могу себе представить! — Светлые ее глаза, должно быть, 
блестели подобно глазам серны” 74.
Зигфрид хочет расстаться с карликом (Alp), заменявшим ему мать в прошлом и как 
бы ощупью стремится вперед, с обращенной к матери тоской. Природа и в его 
глазах приобретает таинственное значение матери (“серна”) и в ее звуках он как 
бы предугадывает голос и язык матери:
Зигфрид: “О, прекрасная птичка! Никогда я тебя не слыхал! Дома ли ты в этом 
лесу? О, если бы я мог понять сладкое твое щебетанье! Наверное оно мне 
что-нибудь скажет — быть может — о милой матери?
Эта психология уже знакома нам по Гайавате. Но разговор Зигфрида с птицей 
(птица является прообразом желания, крылатой тоски, как ветер и стрела) 
вызывает из пещеры Фафнера. Желания Зигфрида стремились обратно к матери — и 
ему явился хтонический демон, лесной ужас, обитатель пещер. Фафнер сторожит 
сокровища, в его пещере скрыт клад, источник жизни и могущества. Мать владеет 
libido сына и завистливо ее охраняет. Психологическое объяснение этого 
следующее: позитивное перенесение может быть удачным только, если libido 
оторвется от матери, вообще говоря, от кровосмесительного объекта. Только в 
таком случае возможно овладеть своей libido как бесценным сокровищем, но для 
этого приходится выдержать тяжелую борьбу, бороться за приспособление. Легенда 
о Зигфриде яркими красками описывает победу его в этой борьбе с Фафнером: по 
Эдде, Зигфрид съедает сердце Фафнера, средоточие жизни. Он овладевает волшебным 
забралом, благодаря волшебству которого Альберих превратился в дракона. Это 
указывает на перемену кожи, на омоложение.
Благодаря волшебному забралу (т. е. “шапке-невидимке”) можно добиться 
исчезновения или же превращения. Исчезновение, должно быть, относится к смерти, 
а превращение — к невидимому присутствию в чреве матери. Пророчеством счастья 
является также амнионова оболочка, которая иногда покрывает голову 
новорожденного (“чепчик счастья”). Кроме того, Зигфрид пьет кровь дракона, 
благодаря чему он начинает понимать язык птиц и таким образом становятся в 
особое отношение к природе, в отношение владеющего, благодаря знанию, особым 
авторитетом. Он овладевает и кладом, что играет не последнюю роль в легенде о 
нем.
Немецкое слово Hort (клад) — есть слово средне- и старо-верхненемецкого языка, 
означающее “собранное и сохраненное сокровище”. Готически слову этому 
соответствовало huzd — скрытое. Клуге противопоставляет этому греческие слова 
скрывать, прятать; так же Hutle. Предположение Клуге подтверждается также я с 
другой стороны, именно древним описанием: “В Афинах существовало священное 
пространство (Теменос), посвященное богине Гее, носившей придаточное название 
Олимпии. Тут в почве находилась расселина, приблизительно в локоть ширины; и 
рассказывают, что после потопа, во времена Девкалиона, воды стекли в эту 
расселину; и каждый год в нее бросают пшеничную муку, смешанную с медом.”
Выше нами уже было упомянуто, что при арретофориях в земную щель бросали 
печенье в форме змей и фаллосов. Мы говорили об этом в связи с церемониями 
оплодотворения земли. Говоря о Вачандиях, мы коснулись жертв, бросаемых в 
земные щели. Необходимо отметить, что воды смертоносного потопа стекли в 
расщелину земли, т. е. как бы в чрево матери, ибо из нее (из матери) когда-то 
изошла всеобщая великая смерть. Потоп является лишь противоположностью 
всеоживляющей и рождающей воды. “Океан, даровавший всем рождение и 
возникновение”. Матери жертвуют медовым пирогом, дабы она пощадила нас, 
избавила бы от смерти. Так и в Риме ежегодно бросалась денежная жертва в 
прежнее жерло земных недр, которое закрылось лишь благодаря жертвенной смерти 
Курция. Курций был типичным героем, спустившимся в подземный мир, дабы побороть 
опасность, грозившую Риму из раскрывшихся недр земных. (Кэней, Амфиарай.) В 
оропейском Амфиарэоне выздоров