еживаний, которые были ближе всего к переживаниям еще 
более сильным, но угасшим впоследствии, именно к впечатлениям, воспринятым 
дитятею от матери. Блеск этого чувства переносится на другие предметы, 
окружающие ребенка (отчий дом, игрушки и т. д.), и от этих предметов 
впоследствии исходят те магически-блаженные ощущения, которые, по-видимому, 
свойственны самым ранним детским воспоминаниям. Поэтому, если Гайавата снова 
скрывается в лоно природы, то последним является лоно матери и надо ожидать, 
что он выйдет из него возрожденным в какой-либо иной форме.
Прежде чем обратиться к этому новому, порожденному интроверсней творению, 
надлежит вспомнить еще и о другом значении, которое может иметь поставленный 
выше вопрос о необходимой зависимости жизни от “этого”. Именно, жизнь может 
зависеть от него в том отношении, что оно служит ей нишею. В таком случае мы 
должны были бы сделать тот вывод (возможность которого найдет впоследствии 
полное подтверждение), что герой внезапно примял слишком близко к сердцу заботу 
о пропитании. В самом деле, вопрос о последнем должен был принят во внимание во 
многих отношениях. Так, во-первых, потому, что возврат к матери неизбежно 
оживляет особенный, связанный с питанием грудью матери путь перенесения. С 
обращением libido вспять на дополовую ступень следует ожидать, что функция 
питания и символы ее заступять место функции пола. Отсюда, по Фрейду, 
происходит радикальное переложение снизу вверх, ввиду того большого значения, 
которое на дополовой ступени имеет рот по сравнению с половыми органами. 
Во-вторых, герой, как известно, постится, отчего голод получает перевес над 
половыми стремлениями. Пост применяется для успокоения их; символически он 
выражает собою противление полу, переведенное на язык дополовой ступени. На 
четвертый день своего поста герой перестает обращаться к природе. Он лежит на 
своем ложе, изнуренный, с закрытыми глазами, глубоко погруженный в свои мечты, 
являя собой образ самой крайней интроверсии.
Мы уже видели, что при подобных состояних вместо внешней действительности и 
внешней жизни является внутренний эквивалент реальности, обладающий 
инфантильными формами. Так было и с Гайаватою.
“И он увидел юношу, одетого в одежды зеленого и желтого цветов, который 
приближался в пурпурном сумраке, в великолепии заката. Зеленые перья склонялись 
над его головой, а волосы его были мягки и подобны золоту”.
Это странное явление следующим образом дает Гайавате знать о себе:
“Я друг человеков, Мондамин, посланный Господином жизни, пришел предупредить 
тебя и научить тебя, каким образом, борьбой и трудом, ты завоюешь то, о чем ты 
молился. Встань с ветвяного твоего ложа — встань, о юноша, и борись со мною!”
Мондамин — есть маис, благодаря интроверсии Гайаваты возникает бог, которого 
вкушают. Голод в двояком смысле, томление по кормящей матери порождает в душе 
Гайаваты другого героя, в виде съедобного маиса, сына матери-земли. Поэтому он 
и возникает на закате солнца — символе вхождения в мать. И в красном пламени 
солнечных закатов (в стране запада) снова подымается мифическая борьба героя с 
созданным им же, благодаря глубоко захватившему его томлению по 
матери-кормилице, богом. Эта борьба есть опять-таки борьба за освобождение от 
этой губительной и все же рождающей тоски. Мондамин, следовательно, означает то 
же самое, что мать, а борьба с ним есть преодоление и оплодотворение матери. 
Это толкование вполне подтверждается мифом Ирокезов, которые “призывают маис 
под именем “старухи”, намекая этим на то, что он впервые вырос из крови старухи,
 убитой ее непослушными сыновьями" 32.
“Ослабевший от голода Гайавата вскочил с ветвяного своего ложа, вышел из 
сумрака вигвама, вышел к румянцу заката и стал бороться с Мондамином. 
Коснувшись его, он почувствовал, как грудь его и мозг его забились новым 
мужеством, почуял новую жизнь, и надежду, и силу, пробегавшие по всем его жилам 
и нервам”.
В борьбе с богом-маисом, на вечерней заре, Гайавата обретает новые силы: так 
оно и должно быть, ибо борьба с обессиливающим томлением по матери и по 
собственным глубинам придают человеку творческую мощь. В этих глубинах — 
источник всяческого творчества, но необходимо героическое мужество, чтобы 
бороться с этими силами и отвоевать у них труднодостижимую драгоценность. Кому 
это удастся, тот во всяком случае достигнет наилучшего в жизни. Гайавата 
борется с самим собой за свое же творение. “Ты искал наитягчайшее бремя и нашел 
самого себя”,— сказал Ницше.. Борьба опять-таки длится в течение мифических 
трех дней. На четвертый день, по пророчеству Мондамина. Гайавата побеждает его 
и он падает бездыханным на землю. По выраженному им желанию Гайавата роет ему 
могилу в матери-земле. И вскоре после того на этой могиле вырастает свежий 
побег маиса на пропитание людей.
Что касается содержания этого отрывка, то мы находим здесь превосходную 
параллель к мистериям Митры, где сначала идет бой героя с быком, после чего 
Митра несет (состояние “transitus'a”) быка в “пещеру”, где к умерщвляет его. Из 
этой смерти вырастает всяческое плодородие и прежде всего все съестное 33. 
Пещера соответствует могиле. Та же мысль проводится и в христианской мистерии, 
конечно в более прекрасных и человечных образах. Душевная борьба Христа в саду 
Гефсиманском, где он преодолел себя самого, чтобы завершить свой подвиг, далее 
“transitus”, несение креста 34, т. е. возложение им на себя символа 
смертоносной матери, чтобы пронести самого себя к жертвенной могиле, из которой 
он три дня спустя восстает торжествующим — все эти образы выражают ту же 
основную мысль. И символы еды налицо в христианской мистерии: Христос есть бог, 
которого внушают на тайной вечери. Смерть его превращает его в хлеб и вино, и 
мы вкушаем их в благодарном воспоминании о великом его подвиге 35. Тут уместно 
вспомнить об отношении Агни к напитку Сома и Диониса к вину 36. Ясной