пример как и Христос, который отрезает себя от матери и произносит 
даже следующие горькие слова 3: “Не думайте, что я пришел принести мир на 
землю; не мир пришел я принести, но меч; ибо я пришел разделить человека с 
отцом его и дочь с матерью ее и невестку со свекровью ее; и враги человеку 
домашние его.”
Или в другом месте 4: “Думаете ли вы, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю 
вам, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое 
против двух и двое против трех. Отец будет против сына и сын против отца, мать 
против дочери и дочь против матери, свекровь против невестки своей и невестка 
против свекрови своей.”
Горус срывает с матери своей головной убор, т. е. знак власти. Он боролся за 
власть как Адам с Лилит. Ницше высказал ту же мысль следующими прекрасными 
словами 5: “Можно предполагать, что дух, долженствующий когда-либо созреть до 
совершенства, уже испытал решающее свое переживание, отпадение от всего 
окружающего, причем раньше он был духом тем более связанным, казавшимся 
навсегда прикованным к известному месту, к своему столбу 6. Что привязывает 
крепче всего? Какие путы почти невозможно разорвать? — У людей избранных, 
характера возвышенного, роль эту играет чувство долга: то благоговение, 
свойственное юности, та робость и нежность ко всему издавна уважаемому и 
достойному, та благодарность за почву, из которой они выросли, за руку, которая 
их вела, за святилище, где они выучились поклонению; именно высочайшие их 
переживания и привязанности и привязывают их наикрепчайшим образом, наиболее 
прочно их обязывают. Отпадение от всего окружающего для связанных подобным 
образом приходит внезапно” — и т. д.
“Скорее умереть нежели жить здесь!” — так звучит повелительный голос и соблазн; 
и это “здесь”, это “дома” является всем тем, что она (душа) до тех пор любила! 
Внезапный страх и подозрительность ко всему, что она любила, молниеносное 
отвращение от того, что называется ее “долгом”, мятежные, произвольные, 
вулканические взрывы стремления к странствованиям, к чужбине, к отчуждению, к 
охлаждению, к отрезвлению, к оледенению, ненависть к любви, быть может и 
святотатственная хватка, святотатственный взгляд, направленный вспять 7 туда, 
где она до тех пор молилась и любила; быть может горячий стыд того, что она 
только что совершила, и одновременное ликование, что это совершено ею, 
внутреннее, ликующее, опьяненное содрогание, которое выдает победу — победу? 
над кем? над чем? Победа загадочная, возбуждающая многие вопросы, не могущая не 
возбудить их — но все же первая победа; такие явления, дурные, болезненные, 
принадлежат к истории великого отпадения; это также болезнь, могущая уничтожить 
человека, это первый взрыв силы и воли к самоопределению” 8.
Опасность, как блестяще доказывает Ницше, заключается в возрастающем 
одиночестве:
“Одиночество окружает и опоясывает его, все более угрожая, удушая, стесняя его 
сердце: та ужасная богиня и мать похотей”.
Libido, взятая обратно у матери, сопротивляется этому возвращению и становится 
угрожающей как змея — символ смерти, ибо отношение к матери должно прекратиться,
 должно умереть, хотя бы пришлось и самому при этом почти умереть. В ужасной 
матери похотей этот образ достигает редкой почти сознательной законченности. 
Отказываюсь от попытки изобразить психологию высвобождения из детства более 
совершенным образом нежели это сделал Ницше.
Мисс Миллер указывает нам далее еще на материал, повлиявший в более общем 
смысле на ее творчество. Это большой индейский эпос Лонгфелло,— “Песнь о 
Гайавате”.
Если читатели мои имели терпение дочитать до сих пор и продумать прочитанное, 
то они, вероятно, часто удивлялись и тому, из каких отдаленных областей я 
привлекаю для сравнения разнообразные предметы, и тому, до какой степени я 
расширяю тот базис, на коем возведены произведения мисс Миллер. У них часто 
должны были возникать сомнения в возможности подобного принципиального 
рассмотрения основных психологических понятий мифов, религии и культуры вообще, 
руководствуясь столь скудными указаниями; ибо, скажут мне, едва ли возможно 
найти все это в фантазиях мисс Миллер. Едва ли нужно говорить, что и сам я 
нередко подвергался подобным сомнениям. Я не читал никогда поэму Гайавата и, 
натолкнувшись на нее в течении моей работы, отложил это чтение до той минуты, 
когда сделать это оказалось уже необходимым. Поэма эта, поэтическая компиляция 
индейских мифов, оправдывает все мои предшествующие соображения, так как этот 
эпос заключает в себе редкое богатство мифологических проблем. Это 
обстоятельство крайне важно ввиду многочисленных соотношений с фантазиями мисс 
Миллер. Поэтому мы вынуждены заняться этой поэмой.
Навадаха поет песню о герое Гайавата, друге людей: “Тут он стал петь о Гайавате,
 запел песню о Гайавате, стал петь о дивном его рождении и существовании; о том,
 как он молился и как постился, о его жизни, о его работе, о страданиях, 
перенесенных им, дабы племена людские могли благоденствовать, дабы он мог 
двинуть вперед народ свой!”
Здесь предвосхищено телеологическое значение героя как символической фигуры, 
которая в форме восхищения и поклонения сосредотачивает на себе libido, чтобы 
довести ее до высших применений по символическим мостам мифов. Мы узнаем здесь 
в Гайавате спасителя, готовимся услышать все то, что всегда рассказывается о 
каждом спасителе, т. е. о его чудесном рождении, юношеских великих подвигах и 
принесении себя в жертву за ближних.
Песнь I начинается своего рода евангелием. Гитче Манито — “господин жизни”, 
которому стала невтерпеж распря человеческих поколений, созывает свои народы и 
возвещает им благую весть: “Я пошлю вам пророка, освободителя народа, который 
будет руководить вами и учить вас, который будет трудиться и страдать с вами. 
Слушаясь его советов вы будете размножаться и благоденствов