ик всегда вносит часть тайны своего времени в свое 
произведение искусства. В повышенной мере это относится и к величайшему 
христианскому символу, к пронзенному копьем распятию, к образу человека 
христианской эпохи, истерзанного желаниями, распятого и умирающего во Христе.
Итак, муки, сражающие человека, приходят не извне; нет, сам человек — свой 
собственный охотник и убийца, жрец и жертвенный нож; об этом свидетельствует и 
другое стихотворение Ницше 34, где кажущийся дуализм растворяется в душевный 
конфликт, выраженный в той же символической форме: “О, Заратустра, лютый 
Немврод! Еще так недавно ты был охотником пред Богом, сетью, ловящей 
добродетель, стрелой зла! А ныне — пойман самим собою, своя собственная добыча, 
всверленный в себя самого... А ныне — один, сам с собою, раздвоенный в 
собственном познании, между сотнями зеркал искаженно отражающий себя самого, 
среди сотен воспоминаний сомневающийся, изнеможенный от каждой раны, коченеющий 
от мороза, задушенный собственными сетями — сам себя познающий! Свой 
собственный палач! — Зачем ты опутал себя тенетами своей мудрости? Зачем 
заманил себя в рай древней змеи? Зачем ты вкрался в себя самого — в себя, в 
себя самого?..”
Смертоносные стрелы поражают героя не извне — он сам, благодаря внутреннему 
разладу, травит, преследует и истязает себя самого. Внутри него воля восстала 
на волю, libido на libido, поэтому поэт и говорит, что он “всверлен в себя 
самого”, т. е. ранен собственной стрелою. Мы уже признали стрелу за символ 
libido; поэтому и картина “всверления” становится для нас ясной: это 
фаллический акт, совокупление с самим собою, своего рода самооплодотворение 
(интроверсия), вместе с тем и самоизнасилование и самоубийство. Поэтому 
Заратустра вправе назвать себя своим собственным палачом, точно так же как Один,
 жертвующий себя самого Одину.
Итак, самопоранение собственной стрелой, прежде всего ничто иное, как состояние 
интроверсии, нам уже известно, что значит такое состояние: libido погружается в 
свою “собственную глубину” (известное уподобление Ницше) и там, внизу, среди 
теней бессознательного, находит возмещение за покинутый ею свет, иными словами: 
душа находит мир воспоминаний (“среди сотен воспоминаний”), а среди них 
наиболее сильные, имеющие наибольшее влияние, суть воспоминания образов, 
относящихся к первому, инфантильному периоду жизни. Это тот детский мир, то 
райское младенческое состояние, из которого нас однажды изгнал жестокий закон. 
В этом подземном царстве дремлют сладостные мечты-воспоминания о родной стороне 
и бесконечное чаяние грядущих, нарождающихся событий. В таком смысле говорит и 
Генрих в “Потонувшем Колоколе” Гергарта Гауптмана: “То песнь звучит, утраченная 
и позабытая, песнь родины, песнь детской любви, почерпнутая из недр волшебных 
родников, песнь, всем знакомая и не услышанная никем.” 35
Но, как говорит Мефистофель: “опасность велика” 36. Глубина эта заманчива, она 
— мать, но она же и смерть. Когда libido покидает светлый мир — по собственному 
ли решению человека или же вследствие убывающей жизненной силы,— то она 
погружается назад, в свою собственную глубину, назад в тот первоисточник, из 
которого однажды вышла, возвращается к тому месту рассечения — к пупу, через 
которое некогда проникла в тело. Это место рассечения называется матерью, ибо 
мать есть источник libido, притекающей к нам. И когда человеку предстоит 
совершить какой-либо подвиг, перед которым он по слабости, отчаявшись в своей 
мощи, отступает — тогда libido каждый раз струится обратно к точке своего 
исхода; это роковой момент, в который решается выбор между уничтожением и новой 
жизнью. Если libido застревает в чудесах внутреннего мира 37, то для внешнего 
мира человек становится тенью, он ничто иное, как труп или тяжко больной. Эта 
формула главным образом относится и к dementia praecox. Когда же libido удается 
освободиться и подняться назад в мир, то совершается чудо: нисшествие libido в 
подземный мир становится для нее источником юности и жизни, а из мнимой смерти 
пробуждается новая плодотворная жизнь. Этот ход мысли прекрасно изложен в одном 
из индусских мифов: однажды Вишну пришел в состояние восхищенности 
(интроверсии); в таком дремотном состоянии он родил Браму; Брама вознесся из 
пупа Вишну, восседая на лотосе и при этом усердно читая в Ведах, которые принес 
с собою. (Рождение творческой мысли из интроверсии). Однако восхищенность Вишну 
вызвала огромный потоп, который залил весь мир (поглощение, вызванное 
интроверсией, символизирующее ту опасность, которой подвергается человек, 
проникая в смертоносную мать). Демон, воспользовавшийся опасностью, украл у 
Брамы Веды и схоронил их в глубине (поглощение libido). Брама разбудил Вишну и 
тот, превратившись в рыбу, нырнул в воду, вступил в борьбу с демоном (борьба с 
драконом), победил его и вновь завладел Ведами. (Трудно достижимая 
драгоценность).
Этому исконному ходу мыслей соответствует самоуглубление духа и вытекающее из 
этого укрепление его. Этим же подтверждаются и многочисленные жертвенные и 
волшебные ритуалы, о целом ряде которых мы уже упоминали. Так и неприступная 
Троя пала от того, что осаждавшие ее воины влезли в деревянную лошадь, ибо 
единственно лишь тот герой, кто возрождается из матери, подобно солнцу. Как 
опасно, однако, такое смелое предприятие, показывает судьба Филоктета, который 
во время троянской экспедиции был единственным, знавшим сокровенное святилище 
Хризы, где некогда жертвовали и аргонавты и где греки собирались принести 
жертвы, дабы обеспечить счастливый исход своего похода. Хриза был нимфой на 
острове того же имени. По заметкам схолиаста к Филоктету Софокла, эта нимфа 
любила Филоктета и прокляла его за то, что он отверг ее любовь. С этой 
характерной проекцией мы, между прочим, встречаемся в эпосе Гильгамеша: ее 
следует, как уже было упомянуто выше, проследить в обратном порядке и свести к 
вытесненному кровосмесительному желанию сына, которое однако, благодаря 
проекции, изображается так, как будто бы недоброе желание исходит от матери. 
Сын же, за отвержение ее, предается смерти. В действительности же, дело обстоит 
так, что сын, вследствие отделения его