К.Г.Юнг
ОБ ИНДИЙСКОМ СВЯТОМ [1]
Уже несколько лет назад Циммер заинтересовался Махариши из Тируваннамалаи, и 
первый же вопрос, который он задал мне по моем возвращении из Индии, относился 
к этому современному святому и мудрецу с юга Индии. Не знаю, счел ли мой друг 
непростительным или как минимум необъяснимым грехом, что я не нанес визита Шри 
Рамане. У меня было такое ощущение, что уж он-то, наверное, вряд ли упустил бы 
случай нанести этот визит, – настолько живым было его участие в судьбе и учении 
этого святого. Для меня это было тем менее удивительным, что я знал, сколь 
глубоко Циммер проникся духом Индии. Его страстное желание увидеть эту страну 
своими глазами, к сожалению, так никогда и не осуществилось, а вероятность 
этого исчезла в последний час перед началом разразившейся мировой войны. Зато 
тем более величественным был его образ духовной Индии. В ходе нашей совместной 
работы он дал мне неоценимую возможность заглянуть в душу Востока – благодаря 
не только своим богатым специальным познаниям, но главным образом гениальному 
пониманию смыслового содержания индийской мифологии. Увы, и над ним исполнилось 
слово о рано умирающих любимцах богов, а нам остается лишь скорбь об утрате 
духа, который преодолел ограниченность своего предмета и, повернувшись лицом к 
человечеству, предложил ему благодетельный дар "бессмертных плодов". 
С древних времен носителем мифологической и философской истины в Индии был 
"святой" – это западное выражение, правда, не совсем точно передает суть и 
характерные особенности параллельной фигуры на Востоке. Образ святого воплощает 
в себе духовную Индию и постоянно встречается в литературе. Поэтому 
неудивительно, что Циммер страстно заинтересовался новейшей и наиболее чистой 
инкарнацией этого типа в человеческом облике Шри Раманы. В этом йоге он увидел 
аватара – образную реализацию этой бредущей из тысячелетия в тысячелетие, сколь 
легендарной, столь же и исторической фигуры риши, провидца и философа. 
Вероятно, мне все-таки следовало посетить Шри Раману. Но я боялся, что если 
когда-нибудь снова приеду в Индию, дабы наверстать упущенное, то все произойдет 
точно так же: несмотря на уникальность и неповторимость этого, без сомнения, 
значительного человека, я не смогу собраться с силами, чтобы увидеть его самому.
 Дело в том, что я сомневаюсь в его уникальности: он типичен, а этот тип был и 
будет. Поэтому-то у меня и не было необходимости навещать его; я видел его в 
Индии повсюду – в образе Рамакришны, в его учениках, в буддистских монахах и в 
бесчисленных иных формах индийской будничной жизни, а слова его мудрости суть 
некое "sous-entendu"* индийской душевной жизни. 
* Подоплека (фр.) 
В этом смысле Шри Раману можно, пожалуй, назвать "hominum homo", настоящим 
"сыном человеческим" индийской земли. Он – "подлинный", а вдобавок – "феномен", 
что с точки зрения Европы претендует на уникальность. Но в Индии он – белейший 
просвет на белой ткани (белизна которой упомянута потому, что ведь таким же 
образом существует и черная ткань). Вообще в Индии видишь так много всего, что 
в конце концов начинаешь хотеть видеть хоть чуть-чуть меньше, и чудовищная 
пестрота местностей и людей возбуждает тоску по чему-то совсем простому. И это 
простое есть: оно пронизывает душевную жизнь Индии, как аромат или мелодия; оно 
повсюду все то же, но никогда не бывает монотонным, а всегда бесконечно 
разнообразно. Чтобы его узнать, довольно прочесть какую-нибудь из Упанишад или 
несколько бесед Будды. То, что звучит в них, звучит всюду, отражается в 
миллионах глаз, проявляется в бесчисленных жестах, и нет такой деревушки или 
тропинки, рядом с которыми не стояло бы раскидистое дерево, в тени которого Я 
размышляет о своем собственном упразднении, топя мир многих вещей во Вселенной 
и Всеедином бытии. Этот зов был до того ясно слышен мне в Индии, что вскоре я 
уже не мог избавиться от ощущения его убедительности. Поэтому-то я был 
совершенно уверен в том, что никто не в состоянии достичь большего, и менее 
всех – сам индийский мудрец; и если бы Шри Рамана высказал нечто не 
согласующееся с этой мелодией или претендовал на большее знание, то этот 
просветленный человек в любом случае был бы неправ. Руководствуясь этой не 
требующей усилий, климатически соответствующей зною Южной Индии, аргументацией 
– если святой прав, то он воспроизводит древний мотив Индии, а если от него 
исходит что-то другое, то он неправ, – я без сожалений удержался от визита в 
Тируваннамалаи. 
Сама неисчерпаемость Индии позаботилась о том, чтобы я все-таки повстречал 
святого, и притом в более подходящей мне форме, т.е. не нанося ему визита: в 
Тривандраме, столице Траванкора*, я познакомился с учеником Махариши. 
* Ныне столица штата Керала на самом юге Индии, еще южнее Тируваннамалаи (штат 
Тамиланд). 
Это был скромный мужчина, по своему социальному положению соответствующий 
учителю младших классов, живейшим образом вызвавший в моей памяти того 
сапожника из Александрии, которого (в романе Анатолия Франса) в качестве 
примера еще большей святости приводил святому Анатолию ангел. Как и тот, мой 
маленький святой имел перед большим то преимущество, что воспитал 
многочисленных детей и с особенным рвением заботился о том, чтобы его старший 
сын мог учиться. (Я не стану вдаваться здесь в обсуждение связанного с этим 
вопроса о том, всегда ли святой мудр, и наоборот, все ли мудрецы непременно 
святы. В этом отношении имеются некоторые сомнения). Во всяком случае, в этой 
скромной, любезной, детски благочестивой натуре я увидел человека, который, с 
одной стороны, с полной самоотдачей впитывал в себя мудрость Махариши, а с 
другой – превосходил своего учителя тем, что помимо всякой учености и святости 
"вкушал" также и "от мира сего". Я с большим чувством благодарности думаю об 
этой встрече – ведь ничего лучшего со мной не могло и случиться. Дело в том, 
что только мудрец или только святой интересуют меня примерно столько же, 
сколь