руют четвертым тысячелетием до Рождества Христова, когда вошла в ход 
письменность). Эволюция человеческого сознания далека от завершения: ведь до 
сих пор значительные участки разума погружены во тьму. И то, что мы называем 
психикой, ни в коей мере не идентично сознанию.
 Те же, кто отрицают существование подсознания, утверждают фактически, что наши 
сегодняшние знания о психике исчерпывающи. А такое мнение однозначно столь же 
ложно, как и предположение, что мы знаем о вселенной абсолютно все.
 Наша психика является частью окружающего нас мира, и ее тайна так же 
безгранична. Поэтому мы не можем дать определения ни тому, ни другому. Мы 
только можем утверждать, что верим в их существование, и описывать по мере 
возможности их функционирование. Кроме накопленных результатов медицинских 
исследований есть и серьезные логические доводы против утверждений о 
несуществовании подсознания. Сторонники этой точки зрения выражают стародавний 
"мизонеизм" - страх перед новым и неизвестным.
 Это противление идее существования непознанной части человеческой психики 
имеет свои цепкие корни, ведь сознание - совсем недавнее приобретение бытия и 
находится еще в процессе становления. Оно хрупко, подвержено специфическим 
опасностям и легкоранимо. Антропологи подметили, что одним из наиболее частых 
умственных расстройств у первобытных людей была, говоря их языком, "потеря 
души", или разлад (по-научному-диссоциация) сознания.
 Среди людей прошлого, уровень сознания которых отличался от нашего, душа 
(психика) не воспринималась как нечто целое. Многие полагали, что каждый 
человек помимо обычной души имеет еще и так называемую "лесную душу", 
воплощенную в том звере и растении, с которым он имеет определенное психическое 
родство. Известный французский этнолог Л. Леви-Брюль назвал эти представления 
"мистическим участием". Позже он отказался от этого термина под давлением 
недружественной критики, но я уверен в его правоте. В психологии хорошо 
известно явление подобного подсознательного единения одного индивидуума с 
другим человеком или объектом.
 Среди первобытных людей это родство имело множество форм. Если "лесная душа" 
обитала в каком-либо звере, то он считался человеку как бы братом. 
Предполагалось, что человек, имеющий братом крокодила, мог, например, спокойно 
плескаться в кишащей аллигаторами реке. Иметь "лесную душу" в дереве означало 
родительскую власть этого дерева над индивидуумом. В обоих случаях понималось, 
что оскорбление "лесной души" равно оскорблению человека. В некоторых племенах 
считалось, что у человека несколько душ. Подобное мироощущение отражало веру 
отдельных первобытных людей в то, что они состоят из нескольких связанных между 
собой, но различных частей. Это означает, что индивидуальная психика была 
далека от гармоничной целостности. Наоборот, она грозила вот-вот распасться под 
напором неконтролируемых эмоций.
 Хотя эта ситуация и известна нам лишь по работам антропологов, она вовсе не 
так далека от современной действительности, как могло бы показаться. Мы тоже 
можем стать диссоциированными и утратить свою индивидуальность. Мы можем 
оказаться во власти настроения, весьма изменившись при этом; можем утратить 
благоразумие и память о само собой разумеющихся вещах, касающихся нас самих и 
наших близких до такой степени, что спровоцируем вопрос:
 "Какой бес в тебя вселился?" Мы говорим о возможности самоконтроля, однако 
редко кому удается овладеть этим замечательным качеством. Мы можем полагать, 
что контролируем себя, но при этом наши друзья легко видят в нас такое, чего мы 
и не представляем.
 Без сомнения, даже при высоком, с нашей точки зрения, уровне цивилизации 
человеческое сознание еще не достигло уровня неразрывности. Оно еще уязвимо и 
подвержено фрагментации. В то же время, способность изолировать часть разума 
является весьма ценной. Она позволяет сосредотачиваться на чем-то одном, 
отключая все, что может отвлечь наше внимание, и подавляя для этого часть 
психики. Главный вопрос заключается, однако, в том, делаем ли мы это 
сознательно или же это происходит спонтанно, без нашего ведома и согласия, или 
даже против нашего желания. В первом случае такая способность является 
достижением цивилизации, во втором - первобытной "потерей души" или даже 
невротической патологией.
 Таким образом, даже в наши дни единство сознания все еще штука ненадежная - 
слишком легко оно прерывается. А способность контролировать эмоции, весьма 
полезная с одной стороны, с другой выглядит довольно сомнительно, ибо лишает 
человеческие отношения разнообразия, яркости и теплоты.
 Именно на этом фоне мы рассмотрим значение снов - этих зыбких, неуловимых, 
недолговечных, смутных и неопределенных фантазий. Чтобы раскрыть свою позицию, 
я хотел бы описать, как она видоизменялась и как я пришел к заключению, что 
сновидения являются наиболее широко распространенным и доступным источником для 
изучения способности людей к выработке символов.
 Зигмунд Фрейд был первым, кто попытался исследовать эмпирическим путем 
подсознательный фон сознания. В своей работе он исходил из общего допущения, 
что сны являются не случайными, а ассоциативно связанными с сознательно 
переживаемыми мыслями и проблемами. Это допущение основывалось на тезисе 
выдающихся неврологов (в том числе Пьера Жане) о связи невротических симптомов 
с конкретными сознательными переживаниями. Похоже, они возникают в отключенных 
участках бодрствующего разума, которые в другое время и при других условиях 
могут вновь включаться.
 Еще в конце прошлого века Зигмунд Фрейд и Иосиф Брейер пришли к выводу, что 
невротические симптомы - истерия, некоторые виды боли, ненормальное поведение - 
имеют еще и символическое значение. Как и сновидения, они являются способом 
самовыражения подсознательной части разума и так же несут символическую 
нагрузку.