многое простыми средствами, как это чаще всего и бывает при первой радости 
открытия.
 Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки 
огромные различия внутри самих групп интровертов и экстравертов, различия, 
которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел ли я вообще 
что-либо правильно. Для того чтобы развеять эти сомнения, потребовалось около 
десяти лет работы по наблюдению и сравнению.
 Вопрос, откуда берутся огромные различия внутри типа, столкнул меня с 
непредвиденными трудностями, к которым я долго не мог подступиться. Некоторые 
из этих трудностей основывались на наблюдении и восприятии различий, но главной 
их причиной была, как и раньше, проблема критериев, то есть подходящего 
обозначения для различий характеров. И здесь я впервые отчетливо понял, 
насколько же молода психология. Вряд ли она пока представляет собой что-либо 
иное, кроме хаоса произвольных учений, добрая часть которых, безусловно, 
обязана своим происхождением обособленному вследствие generatio aequivoca и тем 
самым уподобившемуся Зевсу мозгу ученого. Я не хочу быть непочтительным, но все 
же не могу удержаться от того, чтобы устроить очную ставку профессора 
психологии с психологией женщины, китайца и южного негра. Наша психология 
должна доходить до жизни, иначе мы просто застрянем в средневековье.
 Я понял, что из хаоса современной психологии невозможно извлечь четкие 
критерии, что их скорее еще только требуется создать, причем не из голубого 
воздуха, а на основе предшествовавших бесценных работ тех, чьи имена история 
психологии не обойдет молчанием.
 В рамках одного доклада у меня нет возможности упомянуть о тех отдельных 
наблюдениях, которые побудили меня выделить в качестве критериев 
рассматриваемых различий определенные психические функции. В целом можно 
констатировать только одно, что различия, насколько они теперь стали для меня 
понятными, заключаются в том, что интроверт, например, не просто отступает 
перед объектом и колеблется, а делает это совершенно особым образом, И поступки 
свои он совершает не так, как любой другой интроверт, а тоже совершенно особым 
образом. Так же как лев поражает своего врага или добычу не хвостом, как 
крокодил, а лапами, в которых заключена его специфическая сила, так и присущий 
нам способ реагирования обычно характеризуется нашими сильными сторонами, то 
есть использованием нашей наиболее надежной и развитой функции, что, впрочем, 
не мешает нам иногда реагировать и своими специфическими слабостями. В 
соответствии с этим мы будем подготавливать или искать одни ситуации и избегать 
других и тем самым будем соответственно приобретать специфический, отличающийся 
от других опыт. Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с помощью своего 
интеллекта, а вовсе не как боксер шестой весовой категории, хотя и он может в 
приступе ярости употребить свои кулаки. В борьбе за существование и 
приспособление каждый человек инстинктивно использует свою наиболее развитую 
функцию, которая в результате становится критерием привычного способа 
реагирования.
 Вопрос теперь можно поставить так: каким образом следует так охватить все эти 
функции общими понятиями, чтобы они смогли выделиться из расплывчатости 
простого индивидуального существования?
 Грубую типизацию подобного рода давно уже создала социальная жизнь в фигурах 
крестьянина, рабочего, художника, ученого, воина и т.д., или в перечне всех 
профессий. Но психологии с такой типизацией делать практически нечего, потому 
что среди людей науки, как однажды ехидно сказал один известный ученый, есть и 
такие, которые являются всего лишь "интеллектуальными носильщиками".
 То, что здесь имеется в виду, - вещь весьма тонкая. Недостаточно говорить, 
например, об интеллекте, ибо это понятие слишком обще и неопределенно; разумным 
можно назвать все, что функционирует гладко, быстро, эффективно и целесообразно.
 И ум, и глупость являются не функциями, а модальностями, и они никогда не 
говорят о том, что, а всегда о том, как. То же самое касается моральных и 
эстетических критериев. Мы должны суметь обозначить то, что в привычных 
реакциях действует в первую очередь. Поэтому мы вынуждены использовать здесь 
нечто такое, что на первый взгляд выглядит столь же ужасающе, как психология 
способностей XVIII столетия. В действительности же мы прибегаем к уже имеющимся 
в обыденном языке понятиям, которые доступны и ясны каждому. Если, например, я 
говорю о "мышлении", то только философ не знает, что под этим подразумевается, 
но ни один дилетант не найдет это непонятным; ведь мы употребляем это слово 
ежедневно и всегда подразумеваем под ним примерно одно и то же, однако если 
попросить дилетанта дать четкое определение мышлению, то он окажется в весьма 
затруднительном положении. То же самое касается "памяти" или "чувства". 
Насколько трудно бывает научно определить такие непосредственные 
психологические понятия, настолько же легки они для понимания в обиходном языке.
 Язык par excellence (Предпочтительно, в основном (франц.). - Перев.) является 
собранием наглядностей; оттого-то с таким трудом закрепляются и очень легко 
отмирают ненаглядные, слишком абстрактные понятия, что они слишком мало 
соприкасаются с действительностью. Однако мышление и чувствование являются 
такими неотъемлемыми для нас реалиями, что любой непримитивный язык имеет для 
них совершенно определенные выражения. Следовательно, мы можем быть уверены, 
что эти выражения совпадают соответственно с совершенно определенными 
психическими фактами, как бы эти комплексные факты научно ни назывались. Каждый 
представляет себе, что такое, например, сознание, и, хотя наука далеко еще 
этого не знает, никто не может сомневаться в том, что понятие сознание 
покрывает вполне определенные психические факты.
 Именно поэтому я и взял в качестве критериев различения внутри одного типа