значения. Я не оспариваю того, что поэты и мыслители имеют воспитательное 
влияние на своих современников и на потомков; однако мне кажется, что влияние 
их, по существу, покоится на том, что они громче и яснее высказывают то, что 
все знают; и лишь поскольку они выражают это всеобщее бессознательное «знание», 
постольку они оказывают воспитывающее или обольщающее воздействие. Наиболее 
сильное и непосредственное суггестивное воздействие оказывает тот поэт, который 
умеет выражать в подходящей форме самый поверхностный слой бессознательного. 
Чем глубже проникает созерцание творческого духа, тем более чуждым становится 
он толпе и тем сильнее становится противление со стороны тех, которые 
сколько-нибудь выделяются из толпы. Масса не понимает его, но бессознательно 
живет тем, что он высказывает; и не потому, что он это высказывает, а потому, 
что она живет из того коллективного бессознательного, в которое он смотрел. 
Правда, лучшие представители нации понимают кое-что из того, о чем он говорит, 
но так как высказанное, с одной стороны, соответствует тому, что происходит в 
массе, а с другой стороны, предвосхищает их собственные стремления, то они 
ненавидят творца этих идей, и притом не по злобе, а из инстинкта самосохранения.
 Когда же постижение коллективного бессознательного доходит до такой глубины, 
что сознательное выражение не ухватывает больше его содержания, тогда нельзя 
бывает сразу решить вопрос: имеем ли мы дело с болезненным продуктом или же с 
произведением, непонятным ввиду его особенной глубины? Чаще всего такое, 
недостаточно постигнутое, но глубоко значительное содержание бывает чем-то 
болезненным. А болезненные произведения по общему правилу бывают значительны. 
Но доступ к ним в обоих случаях труден. Слава их творцов, если она вообще 
приходит, бывает посмертной, а иногда опаздывает даже на несколько столетий. 
Утверждение Оствальда, что ныне гениальный дух может остаться без признания 
самое большее лишь в течение приблизительно десяти лет, — ограничивается, надо 
надеяться, областью технических изобретений; иначе такое утверждение было бы в 
высшей степени смешно.
   Следует указать еще на один пункт, который кажется мне особенно важным. В 
«Фаусте», в «Парсифале» Вагнера, у Шопенгауэра и даже в «Заратустре» Ницше — 
разрешение проблемы имеет религиозный характер. Не удивительно поэтому, что и 
Шпиттелер вынужден обратиться к религиозному пониманию проблемы. Если 
какая-нибудь проблема понимается «религиозно», то, психологически говоря, это 
означает: «очень значительно», «особенно ценно», «применительно к человеку в 
его целом», следовательно и к его бессознательному (Царство Божие, 
потусторонний мир и т. д.). У Шпиттелера религиозная форма имеет даже 
прямо-таки чрезмерную плодотворность, причем специально религиозное теряет, 
конечно, в смысле глубины, но зато выигрывает в смысле мифологического 
богатства, архаизма и, следовательно, проспективной символики. Нагроможденные 
мифологические сплетения увеличивают неясность в постановке и разрешении 
проблемы и делают произведение Шпиттелера труднодоступным. Все то темное, 
причудливое и безвкусное, что всегда бывает присуще мифологической 
нагроможденности, затрудняет эмпатию, изолирует этим смысл поэтического 
произведения и придает целому несколько неприятный привкус той оригинальности, 
которую можно отличить от психической ненормальности лишь благодаря 
проявляющемуся в иных местах опасливо-заботливому приспособлению.
   Мифологическое нагромождение, несмотря на всю свою утомительность и 
безвкусность, имеет все же одно преимущество, именно то, что символ может в нем 
развиваться, но, впрочем, в столь бессознательной форме, что сознательное 
остроумие поэта нигде не может помочь выражению смысла и обслуживает 
исключительно и всецело мифологическое нагромождение и облечение его в 
пластические образы. Поэтическое произведение Шпиттелера отличается от «Фауста»,
 так же как и от «Заратустры», именно тем, что там сознание поэта принимало 
большее участие при создании смысла символа и вследствие этого мифологическое 
нагромождение в «Фаусте» и идейное нагромождение в «Заратустре» оказывалось 
оттесненным на второй план в интересах искомого разрешения. Вот почему и 
«Фауст», и «Заратустра» эстетически стоят гораздо выше шпиттелеровского 
«Прометея». Зато последний правдивее как сравнительно верное отображение 
действительных процессов в коллективном бессознательном.
   И «Фауст», и «Заратустра» в высокой степени помогают индивидуальному 
преодолению данной проблемы; напротив, поэма Шпиттелера «Прометей и Эпиметей» 
открывает более широкий доступ к постижению проблемы и ее коллективных 
выявлений, и притом именно благодаря мифологическому нагромождению, 
поддержанному всеми возможными средствами. По существу, произведенное 
Шпиттелером обнаружение бессознательных религиозных содержаний приводит прежде 
всего к познанию символа богообновления, который потом пространно раскрывается 
в «Олимпийской Весне». Этот символ оказывается теснейше связанным с 
противоположностью типов и функций и, очевидно, имеет значение попытки 
разрешить проблему в форме обновления общей установки, что на языке 
бессознательного выражается как обновление бога. Богообновление есть обычный, 
исконный образ, который, так сказать, встречается повсюду; укажу хотя бы на всю 
совокупность образов умирающего и воскресающего бога и на все его примитивные 
стадии, вплоть до обновляющего заряжения фетишей и шуринг магической силой. 
Этот образ выражает, что установка изменилась и что от этого наступило новое 
напряжение энергии, новая возможность жизненных проявлений, новая плодовитость. 
Последняя аналогия объявляет многократно доказанную связь между богообновлением,
 с одной стороны, и сменой времен года и наступлением роста — с другой. Конечно,
 существует склонность объяснять при помощи этих аналогий все мифы, связанные с 
временами года, с произрастанием, а также астральные и лунные мифы. Но при этом 
совершенно забывают, что миф, как и все психическое, не может быть обусловлен