не сомнительный, демонический характер; и ближние также никогда не казались ему 
загадочными. Только совершенная самоотдача тому или другому началу придает им 
эту двусмысленность. Интуиция Шпиттелера постигла тот душевный образ, который у 
более простодушной натуры стал бы разве сновидением.
   Так, на с. 25 мы читаем: «Пока он так метался в неистовстве и рвении своем, 
вкруг уст и по лицу ее вдруг зазмеились чудно тени, и беспрестанно трепетали 
веки и бились вверх и вниз, в то время как за мягкими пушистыми ресницами как 
будто что-то стерегло, грозило, кралось, подобное огню, коварно и таинственно 
ползущему по дому, или подобно тигру, что извивается в кустах и светится сквозь 
темную листву своим желто-пятнистым, пестрым телом».
   Итак, избранный Прометеем путь жизни есть, несомненно, интровертирующий путь.
 Он жертвует настоящим и своим отношением к нему для того, чтобы творить 
далекое будущее предвосхищающею мыслью. У Эпиметея дело обстоит совершенно 
иначе: он понимает, что стремление его направлено к внешнему миру и к тому, что 
связано с этим миром. Поэтому он говорит ангелу: «Отныне же мое желание 
направлено на истину; и вот, смотри, душа моя находится в твоих руках, и если 
угодно тебе, то дай мне совесть, которая могла бы научить меня весьма высшим 
качествам и праведности духа». Эпиметей не может устоять против искушения — 
осуществить свое собственное назначение и подчиниться «бездушной» точке зрения. 
Это присоединение его к миру немедленно несет ему вознаграждение: «Случилось 
так, что, вот, Эпиметей, поднявшись, ощутил, как рост его стал выше и крепче 
дух его, все существо его объединилось и чувства все его здоровы стали в 
спокойствии могучем и отрадном. Он возвращался бодрыми шагами по долине, прямым 
путем, как тот, кому никто не страшен, с открытым взором, как человек, 
одушевленный мыслью о собственном богатстве».
   Он, как говорит Прометей, продал за «высшие качества свою свободную душу». 
Он утратил свою душу (в пользу своего брата). Он пошел за своей экстраверсией, 
а так как она ориентируется по внешнему объекту, то он растворился в желаниях и 
чаяниях мира, сначала наружно, к величайшей своей пользе. Он стал экстравертным,
 после того как долгие годы, по примеру брата, прожил в одиночестве, как 
экстраверт, искажавший себя в подражании интроверту. Такая «непроизвольная 
симуляция в характере» (Paulhan, «simulation dans le caractere») встречается 
нередко. Поэтому превращение его в настоящего экстраверта является шагом вперед 
по направлению к «истине» и заслуживает выпавшей на его долю награды.
   В то время, как тираническая требовательность души мешает Прометею вступить 
в какое бы то ни было отношение к внешнему объекту и ему приходится в служении 
своей душе приносить самые суровые жертвы, — Эпиметей получает действенную для 
начала защиту против грозящей экстраверту опасности совершенно потерять себя 
перед властью внешнего объекта. Это защита является в лице совести, опирающейся 
на традиционные «правильные понятия», то есть на ту, унаследованную нами, 
сокровищницу житейской мудрости, которой не следует пренебрегать и которой 
общественное мнение пользуется так же, как судья уложением о наказаниях. Тем 
самым Эпиметею дано ограничение, мешающее ему отдаваться объекту в той мере, в 
какой Прометей отдается своей душе. Ему это запрещает совесть, занимающая в нем 
место души. Вследствие того что Прометей отвращается от мира людей и от их 
кодифицированной совести, он попадает под господство своей жестокой владычицы — 
души и под ее кажущийся произвол, а за свое пренебрежение к миру он платит 
беспредельным страданием.
   Однако мудрое ограничение безукоризненной совестью настолько помрачает 
зрение Эпиметея, что он принужден слепо изживать свой миф постоянным чувством 
правильного поступания, — потому что он всегда остается в согласии со всеобщим 
ожиданием и всегда имеет успех, потому что исполняет желания всех. Именно таким 
люди хотят видеть царя, и таким его осуществляет Эпиметей, вплоть до 
бесславного конца, все время сопровождаемый и поддерживаемый всеобщим 
одобрением. Его уверенность в себе и самоудовлетворенность, его непоколебимая 
вера во всеобщее значение его личности, его несомненно правильное поступание и 
его чистая совесть позволяют нам без труда узнать тот характер, который 
описывает Джордан. Сравним с этим описанное на с. 102 и сл. посещение Эпиметеем 
больного Прометея, когда король Эпиметей желает исцелить страдающего брата: 
«Когда они все это совершили, царь выступил вперед и, опираясь левой и правой 
рукой на друга, он начал говорить, сказал приветствие и вымолвил 
благонамеренное слово: «Глубоко сокрушаешь ты меня, о Прометей, возлюбленный 
мой брат! Но все же ты не падай духом; смотри, вот мазь, испытанное средство 
против всех недугов: она чудесно исцеляет как жар, так и озноб; воспользуйся же 
ею и пусть она послужит тебе и в утешение и в мзду». Сказавши так, он взял свой 
посох, и, привязав к нему лекарства, он осторожно брату протянул его с 
торжественной миной. Но Прометей, едва почуяв мази аромат и увидав ее наружный 
вид, тотчас же с отвращением отвернулся. Тогда король возвысил, изменив, свой 
голос, пророчески заговорил и закричал в горячем рвении: «По истине скажу, 
нуждаешься ты явно в большем наказании, и недостаточно проучен ты своей 
судьбой». Сказавши так, он вынул зеркало из-под плаща и начал объяснять ему все 
с самого начала, красноречиво излагая все проступки брата».
   Эта сцена является меткой иллюстрацией к словам Джордана: «Если возможно, он 
должен понравиться обществу; если нельзя понравиться, он должен удивить его; 
если же нельзя ни понравиться, ни удивить, он должен, по крайней мере, напугать 
и потрясти его». [Jordan: «Society must be pleased, if possible; if it will not 
be pleased, it must be astonished, if it will neither be pleased, nor 
astonished, it must be pestered and shocked».] В вышеописанной сцене мы видим 
почти то же движение по восходящей линии. На Востоке богатый человек 
обнаруживает свое достоинство тем, что показывается в обществе не иначе, как