познаний, то Вы, может быть, нашли бы, что мне во многих отношениях 
удалось-таки кое-что сделать. Так как круг моих идей уже, то я и обхожу его 
быстрее и чаще и могу извлекать из моего маленького достояния больше, заменяя 
недостаток содержания многообразием формы. Вы стремитесь упростить великий мир 
Ваших идей, я же ищу разнообразия для моих небольших владений. Вам надлежит 
управлять царством — мне же лишь несколько многочисленной семьей понятий, 
которую я от души хотел бы расширить до маленького мира». [Письмо к Гете, 31 
августа 1794 года.]
   Если не считаться с выраженным здесь, характерным для интроверта, чувством 
неполноценности и прибавить, что «великий мир идей» гораздо меньше управляется 
экстравертом, нежели управляет им как подданным своего царства, то слова 
Шиллера дают полное изображение скудости, развивающейся обыкновенно вследствие, 
по существу, абстрагирующей установки.
   2. Еще одним следствием абстрагирующей установки сознания, знаменательность 
которого мы усмотрим из дальнейшего хода наших исследований, является то, что 
бессознательное развивает в таких случаях компенсирующую установку. Чем более 
сознательная абстракция ограничивает отношение к объекту (оттого, что создается 
слишком много «опытов» и «законов»), тем сильнее становится в бессознательном 
потребность объекта, которая, доходя наконец до сознания, обнаруживается в 
форме принудительной чувственной связанности с объектом. При этом чувственное 
(sinnliche) отношение к объекту замещает собою чувствующее (gefuhlsmassige) 
отношение, которое либо отсутствует, либо подавлено абстрагированием. Что мы 
идем к божеству ощущающим (senses) путем, а не путем чувства, это воззрение 
Шиллера является, следовательно, весьма характерным. Его эго принадлежит 
мышлению, его аффектированность и его чувства коренятся в чувственности 
(sensation). Стало быть, внутренний разлад заключается в духовности его 
мышления, с одной стороны, а с другой стороны, в сенсуозности, с которой он 
воспринимает воздействия, и в аффективности его чувства. У экстраверта же дело 
обстоит обратным образом: его отношение к объекту развито, но мир его идей 
имеет характер сенсорный, конкретный.
   Сенсуозно окрашенное чувство или, лучше сказать, чувство, находящееся в 
состоянии сенсуозности, коллективно, то есть оно создает отнесенность и 
эффективность — состояние, всегда приводящее человека вместе с тем и в 
состояние «participation mystique», то есть в состояние частичного тождества с 
ощущаемым объектом. Это тождество выражается в навязчивой зависимости от 
ощущаемого объекта и, путем circulus vitiosus (порочного круга), вновь приводит 
интровертного человека к усиленной абстракции для того, чтобы абстракцией 
уничтожить тягостное отношение и исходящую от него принудительность, 
компульсивность. Шиллер постиг эту своеобразность сенсуозного чувства: «Пока 
человек только ощущает, только жаждет и действует движимый жаждою, до тех пор 
он представляет собою все еще только мир».
   Но так как интроверт, спасаясь от воздействий извне, все-таки не может до 
бесконечности абстрагировать, то он и бывает принужден в конце концов придать 
форму всему внешнему. Шиллер продолжает далее: «Итак, человек должен придать 
материи форму, чтобы не быть только миром. Он должен обнаружить все внутреннее 
и всему внешнему придать форму. Обе задачи, в полнейшем их осуществлении, ведут 
обратно к понятию божества, от которого я исходил».
   Такая связь знаменательна. Предположим, что сенсуозно чувствующим объектом 
является человек, — согласится ли он с применением такого рецепта? То есть 
позволит ли он придать себе форму так, как если бы тот, кто к нему отнесен, был 
его творцом? Ведь человек призван играть роль бога в малом измерении; но в 
конце концов даже неодушевленные предметы имеют божественное право на 
самостоятельное бытие, и мир уже давно вышел из состояния хаоса — еще в то 
время, когда первые человекообразные обезьяны начали острить камни. Было бы 
опасным предприятием, если бы каждый интровертный человек захотел выявлять 
наружу свой ограниченный мир понятий и по его образцу придавать всему внешнему 
форму. Правда, это случается ежедневно, но зато человек и страдает — вполне 
справедливо — от этого богоподобия.
   В применении же к экстраверту шиллеровская формула гласила бы так: «Все 
внешнее ввести вовнутрь и всему внутреннему придать форму». Мы видели выше, что 
такую именно реакцию Шиллер и вызвал в Гете. Гете проводит по этому поводу 
меткую параллель; он пишет Шиллеру: «Напротив, я мог бы почти сказать, что во 
всякой деятельности я вполне идеалистичен: я вовсе не справляюсь о том, каковы 
предметы, а требую, чтобы все приноравливалось к моим представлениям». (Апрель 
1798 г.) [«Dagegen bin ich bei jeder Art von Tatigkeit, ich darf beinahe sagen, 
vollkommen idealistisch: ich frage nach den Gegenstanden gar nicht, sondern 
fordere dass sich alles nach meinen Vorstellungen bequemen soll».] Это значит, 
что когда экстраверт мыслит, то это совершается столь же самовластно, как когда 
интроверт действует вовне. Поэтому такая формула лишь тогда может притязать на 
значение, когда уже достигнуто состояние почти полного совершенства, то есть 
когда интроверт обладает миром понятий, настолько богатым, гибким и способным к 
выражению, чтобы не втискивать объект в прокрустово ложе, и когда экстраверт 
доходит до такой полноты знания объекта и уважения к нему, что мыслимый им 
объект уже не рискует стать карикатурой. Итак, мы видим, что Шиллер основывает 
свою формулу на высших пределах возможного и тем самым предъявляет к 
психологическому развитию индивида требование почти недосягаемо высокое; при 
этом мы предполагаем, конечно, что Шиллер во всех отношениях уяснил себе, что 
именно его формула означает.
   Как бы то ни было, одно во всяком случае ясно, а именно что формула 
«обнаружить все внутреннее и всему внешнему придать форму» является идеалом