атлетическое тело, но красота создается лишь свободною и равномерною игрою 
членов. Точно так же напряжение отдельных духовных сил может создавать 
чрезвычайных людей, но только равномерная температура создает счастливых и 
совершенных. И в каком отношении находились бы мы к прошлым и будущим мировым 
эпохам, если бы развитие человеческой природы требовало подобных жертв? Мы были 
бы рабами человечества, мы в течение нескольких тысячелетий несли бы ради него 
труд рабов, и на нашей исковерканной природе запечатлелись бы следы этой службы,
 дабы позднейшие поколения могли заботиться в блаженной праздности о своем 
нравственном здоровье и могла свободно расти и развиваться человечность! 
Неужели же назначение человека состоит в том, чтобы ради известной цели 
пренебречь самим собою? Неужели же природа отнимает ради своих целей у нас 
совершенство, которое предписывает нам в своих целях разум? Итак, неверно, что 
развитие отдельных сил должно влечь за собою пожертвование целостности; или же, 
сколько бы законы природы к этому ни стремились, все же должно находиться в 
нашей власти восстановление этой уничтоженной искусством целостности нашей 
природы, при помощи искусства еще более высокого».
   Не подлежит никакому сомнению, что Шиллер глубоко ощущал этот конфликт в 
своей личной жизни и что это столкновение породило в нем жажду и тоску по 
единообразию и единству, которые могли бы спасти и освободить функции, 
подавленные и томящиеся в рабском труде, и восстановить утраченную гармонию 
жизни. Вагнер также был обуреваем этой мыслью и в своем «Парсифале» 
символически выразил ее в образах потерянного и возвращенного копья и 
исцеленной раны. Что Вагнер пытался выразить в художественно-символическом 
образе, то Шиллер старается высказать в философском рассуждении. И если он не 
высказывает этого громко, то достаточно ясно подразумевает, что его проблема 
вращается вокруг восстановления античного образа и понимания жизни; из этого 
непосредственно вытекает, что христианское разрешение своей проблемы он либо 
недосматривает, либо умышленно обходит. Как бы то ни было, но духовный взор его 
направлен более в сторону греческой красоты, нежели христианского учения об 
искупительной жертве, хотя целью христианства было то же, о чем печется и 
Шиллер, а именно: избавление от зла. Юлиан Отступник говорит в своей речи о 
царе Гелиосе, что сердце человеческое «обуреваемо неистовой борьбой», чем он 
метко определяет не только самого себя, но и все свое время: он говорит о 
внутренней разорванности, царившей в последний период античного мира и 
выявившейся наружу в том беспримерном, хаотическом смятении умов и сердец, от 
которого христианское учение обещало спасти человека. То, что христианство дало,
 было, правда, не разрешением, а отрешением, спасением через высвобождение [В 
подлиннике непередаваемая буквально игра слов: Losung — Erlosung — Loslbsung. — 
прим. перев.] одной ценной функции из связанности с остальными, которые в те 
времена властно заявляли о своих правах на соправительство. Христианство давало 
одно определенное направление, исключая возможность всех остальных. Возможно, 
что это обстоятельство было одной из самых существенных причин, по коим Шиллер 
умалчивает о возможности спасения, предложенной христианством. Близкое 
отношение античного духа к природе, казалось, обещало ту возможность, которой 
не давало христианство. «Природа предписывает нам в ее физическом творении тот 
путь, которого мы должны держаться в нравственном. Борьба элементарных сил в 
низших организациях должна быть окончена, для того чтобы природа могла 
возвыситься до благородного творчества физического человека. Точно так же 
борьба элементов в этической природе человека, столкновение слепых стремлений 
должны успокоиться, грубая противоположность в нем должна прекратиться, прежде 
чем можно отважиться на покровительство разнообразию. С другой стороны, прежде 
чем подчинять разнообразие единству идеала, нужно, чтобы укрепилась 
самостоятельность характера и чтобы покорность чужой деспотической форме 
уступила бы место достойной свободе».
   Итак, не нужно отрешения или освобождения от неполноценных функций; напротив,
 их следует принимать во внимание, следует, так сказать, столковаться с ними и 
таким образом примирить противоположности естественным путем. Но Шиллер 
чувствовал, что принятие подчиненной функции могло бы повести к «столкновению 
слепых влечений» (Triebe), точно так же как — хотя и в обратном порядке — 
единство идеала могло бы вновь восстановить преимущество ценной функции над 
неполноценными и привести таким образом к прежнему состоянию. Подчиненные 
функции противоположны функции первичной, ведущей, и это не в сокровенной их 
глубине, а в облике, который они являют в каждый данный момент. Первоначально 
их запускали и вытесняли, потому что они мешали культурному человеку на пути к 
достижению его целей, которые представляют собою односторонние интересы и 
ничего общего с совершенством человеческой индивидуальности не имеют. А для 
такого совершенства непризнанные функции были бы неизбежны, да они, по существу 
своему, вовсе и не противоречат намеченной цели. Но до тех пор, пока культурная 
цель не совпадает с идеалом совершенства человеческого существа, эти функции 
всегда будут обречены на неполную оценку и вследствие этого на частичное 
вытеснение. Принятие вытесненных функций подобно внутренней гражданской войне; 
оно означает то же самое, что разнузданная игра противоположностей, прежде 
укрощенных, а через это — уничтожение «самостоятельности характера». Эту 
самостоятельность можно восстановить лишь умиротворением борьбы, а это кажется 
невозможным без деспотического подавления сопротивляющихся сил. Но такое 
подавление является покушением на свободу, без которой невозможно 
восстановление нравственно-независимой личности. Если же мы даем свободу, то 
обрекаем себя на конфликт влечений. «Испуганные свободой, которая в первых 
своих попытках всегда заявляет свою враждебность, здесь бросятся в объятия 
удобному рабству, там, где доведены до отчаяния педантичной опекой, вновь