нами психологические различия, захватывающие самые глубины, и эти различия надо 
раз и навсегда признать и всегда иметь в виду. Предположение, что существует 
одна лишь психология или один лишь психологический основной принцип, — такое 
предположение является невыносимой тиранией лженаучного предрассудка о 
нормальном человеке. Постоянно говорят об «определенном» человеке и о его 
«психологии», которая во всех случаях и всегда «не что иное, как именно то». 
Точно так же постоянно говорят об определенной действительности, как будто бы 
существует только одна-единственная действительность. Действительность есть то, 
что действует в человеческой душе, а вовсе не то, что некоторые люди признали 
«действенным» и с такой предвзятой точки зрения обобщили как «действительность».
 И если даже поступают при этом по всем правилам науки, все-таки никогда не 
следует забывать, что наука не есть сумма всей жизни, — она лишь одна из 
психологических установок, лишь одна из форм человеческого мышления.
   Онтологический аргумент не есть ни аргумент, ни доказательство, а лишь 
психологическое констатирование того факта, что на свете существует известный 
класс людей, для которых какая-либо определенная идея является действенной и 
действительной, то есть действительностью, сходной с таковой воспринимаемого 
мира. Сенсуалист отстаивает достоверность своей «реальности», а человек идеи 
утверждает достоверность своей психологической действительности. Психология 
должна принять факт существования этих двух (или нескольких) типов и во всяком 
случае никогда не принимать один из типов как недоразумение другого; пусть 
психология никогда не делает серьезной попытки сводить один тип на другой, 
словно всякое инобытие есть не что иное, как функция все одного и того же. Но 
это отнюдь не уничтожает испытанного научного принципа: principia explicandi 
praeter necessitatem non sunt multiplicanda. Необходимы именно различные 
принципы психологического объяснения. Помимо всего вышесказанного в пользу 
такого предположения нас должен был бы убедить еще и следующий знаменательный 
факт: несмотря на то, что Кант, казалось бы, основательно покончил с 
онтологическим аргументом, целый ряд философов после Канта снова взялись за 
этот аргумент. И оказалось, что и в наше время мы так же далеки — или, вернее 
сказать, еще дальше — от примирения пар противоположностей, как идеализм и 
реализм, спиритуализм и материализм, включая и все побочные вопросы, нежели то 
было в первые периоды Средневековья, когда было по крайней мере одно общее 
миросозерцание.
   В пользу онтологического доказательства вряд ли найдется какой-либо 
логический аргумент, способный удовлетворить наш современный интеллект. И это 
потому, что онтологический аргумент сам в себе ничего общего с логикой не имеет.
 В той форме, в какой Ансельм передал его истории, онтологическое 
доказательство есть не что иное, как психологический факт, лишь впоследствии 
интеллектуализированный или рационализированный, что, конечно, не обошлось без 
petitio principii и прочих софизмов. Но в том-то и видна несокрушимая 
значимость этого аргумента, что он продолжает существовать и что consensus 
gentium его доказывает как факт, всюду и общераспространенный. Считаться надо с 
фактом, а не с софистическими его обоснованиями; единственная ошибка 
онтологического аргумента заключается в том, что он стремится логически 
аргументировать, тогда как на самом деле он гораздо больше простого логического 
доказательства; дело в том, что перед нами психологический факт, проявление и 
действенность которого так поражают своей очевидностью, что этот факт ни в 
какой аргументации и не нуждается вовсе. Consensus gentium доказывает, что 
Ансельм был прав, утверждая, что Бог есть, потому что он мыслится. Это 
общеизвестная истина, даже не что иное, как посылка, основанная на тождестве. 
Ввиду этого логическое обоснование совершенно излишне, да, кроме того, и 
неправильно, в том смысле, что, отстаивая свое положение, Ансельм стремился 
навязать идее Бога вещную реальность. Он говорит: «Existit ergo procul dubio 
aliquid, quo majus cogitari non volet, et in intellectu et in re». Из этого с 
несомненностью вытекает, что существует нечто, превыше чего нельзя себе 
представить ничего, и существует не только в уме — in intellectu, но и в 
действительности — in re (вещность, «реальность»). Но «res» было для схоластики 
понятием, стоящим на одной высоте с мыслью. Так, Дионисий Ареопагит, сочинения 
которого имели значительное влияние на ранний период средневековой философии, 
ставит рядом entia, rationalia, intellectualia sensibilia, simpliciter 
existentia (рациональные, интеллектуальные, доступные восприятию, вообще 
существующие вещи). Святой Фома Аквинат называет res не только то, что есть в 
душе — quod est in anima, но и то, что есть вне души — quod est extra animam. 
Такое уравнение очень показательно: оно указывает на то, что воззрениям того 
времени все еще была присуща примитивная вещность («реальность») мысли. 
Принимая во внимание такое состояние духа, мы без труда поймем и психологию 
онтологического доказательства. Гипостазирование идеи вовсе не было 
существенным шагом вперед — оно являлось лишь непосредственным отголоском 
примитивного чувственного восприятия мысли. Аргумент Гауннлона, выставленный 
против такого воззрения, психологически недостаточно обоснован: идея блаженного 
острова встречается очень часто, как то доказывает consensus gentium, хотя, 
несомненно, и не обладает столь действенной силой, как идея Бога, которой 
поэтому и принадлежит более высокая «реальная ценность».
   Все последующие мыслители, вновь прибегавшие к онтологическому аргументу, 
вновь впадали в ошибку Ансельма, по крайней мере в принципе. Аргументацию Канта 
можно считать исчерпывающей, поэтому мы вкратце коснемся ее. Кант говорит:
   «Это понятие абсолютно необходимого существа есть чистое понятие разума, то 
есть чистая идея, объективная реальность которой вовсе еще не доказана тем, что 
разум нуждается в ней».