ними и с их современными последователями, что есть известная граница, за 
которой мы не должны допускать этого принципа ассоциаций, если не хотим впасть 
в суеверие и глупость».
   Мы так подробно остановились на проблеме присущности и предикации не только 
потому, что она вновь возникла в схоластическом номинализме и реализме, но и 
потому, что она до сих пор еще не умиротворилась и не разрешилась. Вероятно, 
эта проблема никогда и не разрешится, так как и тут опять-таки типическая 
противоположность: с одной стороны — абстрактная точка зрения, где главная, 
решающая ценность заложена в самом мыслительном процессе, с другой стороны — 
мышление и чувство, ориентированное (сознательно или бессознательно) 
чувственным объектом. В последнем случае психический процесс является не более 
как средством для выявления личности. Ничего нет удивительного в том, что 
именно пролетарская философия присвоила себе принцип присущности. Во всех тех 
случаях, когда налицо имеется достаточно причин для переложения центра тяжести 
на индивидуальное чувство, мышление и чувство становятся по необходимости 
негативно-критическими, вследствие скудности позитивно-творческой энергии 
(потому что она всецело направляется на личную цель); это неизбежно ведет к 
тому, что мышление и чувство все разлагают и сводят на конкретные единицы. Над 
беспорядочно нагроможденными, вследствие этого обособленными вещами 
воздвигалось в лучшем случае какое-то туманное Всеединство, носящее более или 
менее прозрачный характер желания. Если же центр тяжести заложен в психическом 
процессе, то результат психического творчества — идея — возвышается над 
множественностью вещей. Идея по возможности обезличивается, а личное ощущение 
переносится, насколько возможно, в психический процесс и гипостазирует его.
   И тут нам снова приходится мимоходом поставить вопрос: имеем ли мы право на 
основании платоновского учения об идеях предположить, что Платон лично 
принадлежал к интровертному типу, и допустимо ли, на основании психологии 
киников и мегариков, отнести Антисфена, Диогена и Стильпона к экстравертному 
типу? Исходя из такой постановки вопроса, решение совершенно невозможно. Путем 
чрезвычайно тщательного исследования подлинных сочинений Платона, его documents 
humains, можно было бы, пожалуй, раскрыть, к какому типу он лично принадлежал. 
Лично я не дерзаю высказать какого бы то ни было положительного суждения. И 
если бы кто-либо привел доказательство тому, что Платон принадлежал к 
экстравертному типу, то и это нисколько не удивило бы меня. Относительно других 
никакое решение или суждение невозможно за отрывочностью и скудостью дошедших 
до нас сведений. Источником обоих типов мышления является перемещение 
ценностного акцента, поэтому мы с тем же правом можем предположить, что у 
человека, принадлежащего к интровертному типу, личное ощущение, по каким-либо 
причинам, может выдвинуться на первый план и, подчинив себе мышление, придать 
ему негативно-критическую окраску. Для человека, принадлежащего к 
экстравертному типу, ценностный акцент лежит на отношении к объекту вообще, но 
отнюдь не только на личном отношении к нему. Если отношение к объекту стоит на 
первом плане, то оно хотя и подчиняет себе психический процесс, однако не имеет 
деструктивного характера, при условии, чтобы отношение это затрагивало только 
природу объекта без вторжения личных ощущений. Конфликт между принципами 
присущности и предикации мы пока только отметим как специальный случай — в 
дальнейшем течении наших исследований мы уделим ему больше внимания. 
Особенность данного случая заключается в позитивном и негативном соучастии 
личного ощущения. Там, где тип (родовое понятие) подавляет особь и доводит ее 
до степени призрака и тени, там тип, идея становятся действительностью. Там же, 
где ценность особи настолько преобладает, что упраздняет тип, там орудует 
анархия, влекущая за собой разложение. Обе позиции преувеличенно крайни и 
несправедливы, но они дают нам яркую картину противоположностей, которая по 
своей отчетливости не оставляет желать ничего лучшего; благодаря преувеличению 
выявляются такие черты, которые, хотя и в более мягкой и скрытой форме, присущи 
людям как интровертного, так и экстравертного типа, и это даже в тех случаях, 
когда мы имеем дело с существами, у которых личное ощущение не выступает на 
первый план. Нужно заметить, что по существу далеко не безразлично, является ли 
психический принцип господином или слугой. Господин мыслит и чувствует иначе, 
нежели слуга. Даже самое широкое отвлечение от личного в пользу всеобщей 
ценности не может совершенно упразднить примеси личного элемента. И поскольку 
эта примесь существует, постольку мышлению и чувству присущи деструктивные 
тенденции, вытекающие из самоутверждения личности по отношению к 
неблагоприятным социальным условиям. Но мы впали бы в крупную ошибку, если бы 
из-за существования личных тенденций захотели свести и всеобщие ценности к 
скрытым потаенным течениям личного свойства. Это было бы псевдопсихологией. Но 
таковая существует.
б) Проблема универсалий в схоластике.
   Проблематизм этих двух воззрений так и остался неразрешенным, и это потому, 
что tertum non datur («третьего не дано»). Порфирий передал эту проблему и 
Средневековью: «Что касается общих или родовых понятий, то вопрос заключается в 
том, субстанциальны ли они или лишь интеллектуальны, телесны или же бестелесны, 
отделены ли от вещей, доступных восприятию, или же они находятся в них и вокруг 
них». Средневековье вновь занялось этой проблемой, придав ей приблизительно 
такую форму: платоновское воззрение, universalia ante rem, отделяет общее или 
идеи, взятые как образцы или примеры, от всех единичных вещей и придает идеям 
обособленное от вещей существование <греч.> (в небесах) — в таком смысле мудрая 
Диотима говорит Сократу в беседе о «прекрасном»: «Прекрасное представится ему 
не в виде лица, руки или чего-либо иного, причастного к телу; прекрасное не 
есть ни понятийное выражение, ни познание; оно вообще не заключается ни в чем