себя над объектом. Однако такое возвышение может осуществляться только 
бессознательно, через усиление значения субъекта. Это может совершиться при 
помощи сознательной фантазии, которая или сразу обесценивает и обессиливает 
объект, или же возвышает субъекта и ставит его над объектом. Лишь таким образом 
создается тот потенциал (Gefalle), в котором нуждается эмпатия для того, чтобы 
можно было переводить субъективные содержания в объект.
   Абстрагирующий находит себя в мире, населенном ужасами, стремящемся 
насильственно подавить его, поэтому он уходит в себя самого, чтобы измыслить 
про себя спасительную формулу, способную настолько повысить его субъективную 
ценность, чтобы он чувствовал себя по крайней мере на высоте, достаточно 
сильным противостоять влияниям объекта. Напротив, вчувствующийся находит себя в 
мире, нуждающемся в его субъективном чувстве, для того чтобы иметь жизнь и душу.
 Он доверчиво наделяет его одушевлением, тогда как абстрагирующий недоверчиво 
отступает перед демонами объектов и строит себе, в лице абстрактных созданий, 
ограждающий его противоположный мир.
   Если мы припомним то, что было изложено нами в предшествующих главах, то мы 
без труда узнаем в эмпатии механизм экстраверсии, а в абстрагировании — 
механизм интроверсии. «Великая внутренняя тревога человека, вызываемая 
явлениями внешнего мира», есть не что иное, как опасение раздражений, 
свойственное интроверту, который, вследствие своего более глубокого ощущения и 
реализованнсти, испытывает настоящий страх перед слишком быстрой или слишком 
сильной сменой раздражений. Его абстракции и служат совершенно определенно той 
цели, чтобы уловить при помощи общего понятия все беспорядочное и сменяющееся и 
уложить в пределы закономерности. Само собою понятно, что эта, в сущности 
магическая, процедура встречается в своем полном развитии у первобытного 
человека, геометрические знаки которого имеют не столько украшающее, сколько 
магическое значение. Воррингер с основанием говорит об искусстве Востока: 
«Мучимые запутанными сцеплениями и сменяющейся игрою явлений внешнего мира, 
такие народы испытывали невероятную жажду покоя. Возможность счастья, которую 
они искали в искусстве, заключалась не в том, чтобы погрузиться в вещи внешнего 
мира и насладиться собою в них, но в том, чтобы изъять единичную вещь внешнего 
мира из ее произвольности и видимой случайности, увековечив ее через 
приближение к абстрактным формам, и таким образом найти спокойную точку опоры в 
потоке явлений». /75- S.18/ «Итак, эти абстрактные, закономерные формы суть 
единственные и высшие, на которых человек может отдохнуть перед лицом 
невероятной запутанности мировой картины». /75- S.21/
   Как говорит Воррингер, именно эстетические формы и религии Востока 
обнаруживают абстрагирующую установку по отношению к миру. Поэтому в общем 
людям Востока мир должен представляться иначе, нежели человеку западной 
культуры, который одушевляет свой объект при помощи эмпатии. Для представителя 
Востока объект является одушевленным априори и властвует над ним; и потому 
субъект отступает перед ним и абстрагирует свои впечатления. Верное 
представление о восточной установке дает Будда в своей «Огненной проповеди», 
где он говорит:
   «Все объято пламенем. Глаз и все чувства объяты пламенем, зажженным огнем 
любви, огнем ненависти, огнем ослепления; его зажигает рождение, старость и 
смерть, боль и жалобы, заботы, страдание и отчаяние. Весь мир стоит в пламени; 
весь мир окутан дымом; весь мир истребляется огнем; весь мир содрогается».
   Именно этот ужасающий и мучительный облик мира заставляет буддиста принять 
абстрагирующую установку, подобно тому как и сам Будда, согласно легенде, 
вступил на свой путь под влиянием подобного же впечатления. Динамическое 
оживление объекта как основание для абстрагирования нашло себе меткое выражение 
на символическом языке Будды. Это оживление покоится не на эмпатии, а 
соответствует априорной бессознательной проекции, проекции, которая, собственно 
говоря, существует с самого начала. Выражение «проекция» оказывается даже 
неподходящим для верного обозначения этого феномена. Собственно говоря, 
проекция есть акт, который осуществляется, а не имеющееся налицо с самого 
начала состояние, о котором, очевидно, идет речь. Я считаю, что более точным 
обозначением такого состояния является «participation mistique» (мистическое 
соучастие), предложенное Леви-Брюлем, потому что это понятие формулирует 
первоначальную отнесенность первобытного человека к своему объекту. Дело в том, 
что его объекты динамически оживлены, заряжены душевным веществом или душевной 
силой (но отнюдь не всегда одушевлены, как предполагает анимистическая 
гипотеза!), и потому они имеют непосредственное психическое воздействие на 
человека, которое слагается благодаря тому, что человек является как бы 
динамически тождественным со своим объектом. В некоторых примитивных языках 
предметы обихода имеют даже род, отличающий живые существа (суффикс оживления). 
Подобным же образом для абстрагирующей установки объект является уже априори 
живым и самодеятельным и не нуждается во вчувствовании, напротив, он обладает 
такой силой влияния, что принуждает к интроверсии. Сильная бессознательная 
оккупированность объекта со стороны либидо возникает вследствие того, что он 
стоит в отношении мистического соучастия к бессознательному субъекта, имеющего 
интровертную установку. Это ясно видно из слов Будды: мировой огонь тождествен 
с огнем либидо, присущего субъекту с его пылающей страстью, которая является 
ему, однако, в виде объекта, потому что он еще не превратил ее путем 
дифференциации в субъективно подвластную функцию.
   Поэтому абстрагирование является функцией, ведущей борьбу с первоначальным 
мистическим соучастием. Оно отрывает от объекта для того, чтобы расторгнуть 
скованность с ним. Оно ведет, с одной стороны, к созданию эстетических форм, с 
другой стороны — к познанию объекта. Равным образом и функция эмпатии является