и может пробудить в нем именно то, что было сковано сном и не принимало участия 
в жизни. Если человек, по воле случая, лишь наполовину цивилизован, наполовину 
же еще варвар, то такое зрелище неизбежно разбудит в нем все его варварство. 
Ненависть человека всегда концентрируется на том, что доводит до его сознания 
его дурные качества. Вот почему и судьба сокровища была предопределена с самого 
момента его появления на свет. Немой пастушок, который нашел его первым, был 
избит до полусмерти разъяренными крестьянами; после этого они вышвыривают 
сокровище на улицу. Этим символ спасения заканчивает свой краткий, но типичный 
жизненный путь. Преемственная связь с идеей о страстях Христовых несомненна. 
Спасительная природа сокровища является еще из того, что оно является лишь один 
раз в тысячу лет; это есть редкостное событие — «цветение клада», явление 
Спасителя, Саошианта (Saoshyant), Будды.
   Сокровище заканчивает свой жизненный путь таинственно: оно попадает в руки 
странствующего еврея. «Еврей тот был не нашего мира, и чрезвычайно странной 
показалась нам его одежда». /66- Р.163/ Этот странный еврей может быть только 
Агасфером, который не принял истинного Спасителя, а теперь, так сказать, 
похищает себе спасительный образ. Легенда об Агасфере есть легенда поздней 
христианской эпохи, возникновение которой должно быть отнесено не ранее как к 
началу XVII века. /69/ Психологически она возникает из некоторого запаса либидо 
или из некоторой части личности, не нашедшей себе применения в христианской 
установке по отношению к жизни и миру и поэтому вытесненной. Евреи издавна были 
символом для этой вытесненной части, откуда и возникла средневековая мания 
преследования евреев. Идея ритуального убийства содержит в заостренной форме 
идею об отвержении Спасителя, ибо сучок в собственном глазу представляется 
бревном в глазу брата. Намек на идею ритуального убийства мы находим и у 
Шпиттелера именно в том, что еврей похищает чудесного младенца, дарованного 
небом. Эта идея есть мифологическая проекция бессознательного восприятия, 
свидетельствующего о том, что спасающий акт все снова оказывается тщетным 
вследствие наличности в бессознательном некоторой неспасенной части. Эта 
неспасенная, неукрощенная, невоспитанная или варварская часть души, которую все 
еще надо держать на цепи и никак нельзя отпускать на свободу, проецируется на 
тех, кто не принял христианства, тогда как на самом деле это есть часть нас 
самих, до сих пор не прошедшая через процесс христианского обуздания. И вот, 
слагается бессознательное восприятие этой сопротивляющейся части, существование 
которой нам хотелось бы не признать, — отсюда и проекция. Неуспокоенность есть 
конкретное выражение неспасенности.
   Неспасенная часть души тотчас же силою привлекает к себе новый свет, энергию 
нового символа. Этим в иной форме выражено то, на что мы уже намекали выше, 
говоря о воздействии символа на всеобщую психику: символ раздражает все 
вытесненные и непризнанные содержания, как например, у «базарной стражи»; то же 
самое происходит с Хифиль-Хофалем, который, под влиянием бессознательного 
противления против своей собственной религии, тотчас же подчеркивает и 
усиливает в новом символе его противобожескую и плотскую природу. Отвергающий 
аффект соответствует количеству вытесненного либидо. Вместе с моральным 
превращением чистого небесного дара в знойные бредни этих умов — ритуальное 
убийство является совершённым. Однако явление символа все-таки подействовало. 
Правда, он был не принят в его чистом виде и его поглотили архаические и 
недифференцированные силы, причем сознательная моральность и эстетика еще 
немало посодействовали этому. С этого и начинается энантиодромия — превращение 
доселе ценного в неценное, прежнего добра во зло.
   Царство добрых, в котором Эпиметей был королем, издавна враждовало с 
царством Бегемота. Бегемот и Левиафан /66- Р.179/ суть два, известные из книги 
Иова, чудовища Божий, символические выражения Его власти и силы. В качестве 
грубых животных символов они психологически обозначают родственные силы 
человеческой природы. /47- §87 и далее/ Поэтому Иегова говорит: «Вот бегемот, 
которого я создал, как и тебя. — Вот его сила в чреслах его и крепость его в 
мускулах чрева его. Поворачивает хвостом своим, как кедром; жилы же на бедрах 
его переплетены [Вульгата говорит даже: «Nervi testiculorum ejus perplexi sunt».
 У Шпиттелера Астарта есть дочь Бегемота — это показательно.]: это — верх путей 
Божиих».
   Эти слова следует читать со вниманием: эта сила начинает «пути Божий», то 
есть пути Иеговы, еврейского Бога, в Новом Завете слагающего с себя эту форму. 
Там Он уже не является Богом природных стихий. Психологически говоря, это 
означает, что эта грубая инстинктивная сторона скопившегося в бессознательном 
либидо длительно подавляется в христианской установке; тем самым одна часть 
Бога вытесняется, то есть как бы записывается человеку в долг, и в последнем 
счете отводится в ведение дьявола. Поэтому когда бессознательная сила начинает 
притекать вверх, когда начинаются «пути Божий», тогда Бог появляется в образе 
бегемота. /70/ С тем же основанием можно было бы сказать, что Бог появляется 
тогда в образе диавола. Однако эти моральные оценки являются оптическими 
обманами: сила жизни остается по ту сторону моральных суждений. Мейстер Экхарт 
говорит: «Итак, если я скажу: Бог добр, то это будет неверно, — я добр, а Бог 
не добр! Я иду еще дальше: я лучше Бога! Ибо лишь доброе может стать лучшим, и 
лишь то, что может стать лучшим, может стать наилучшим. Бог не добр, поэтому он 
не может стать лучше, и раз он не может стать лучше, он не может стать и 
наилучшим. Все три определения: «добрый», «лучше», «наилучший» далеки от Бога. 
Он стоит надо всем этим».
   Ближайшим действием спасительного символа является соединение пар 
противоположностей: так, идеальное царство Эпиметея соединяется с царством 
Бегемота; иными словами, моральное сознание вступает в опасный союз с