человеческому роду, чем любовь, в известном смысле  приемлемее  для  него  и
даже безопаснее. С развратом можно устроиться в "мире", можно ограничить его
и упорядочить. С любовью устроиться  нельзя,  и  она  не  подлежит  никакому
упорядочиванию. В любви нет перспективы устроенной в этом  "мире"  жизни.  В
любви есть роковое семя гибели в этом  "мире",  трагической  гибели  юности.
Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда погибли от любви, и не случайно  любовь
их несла с собой смерть. Любовь Данте к Беатриче не допускала благоустроения
в этом "мире", ей присущ был безысходный трагизм в  пределах  этого  "мира".
Над   любовью   нельзя   ни   богословствовать,   ни   морализировать,    ни
социологизировать, ни биологизировать, она вне всего этого, она не от  "мира
сего", она не здешний цветок,  гибнущий  в  среде  этого  мира.  Рост  любви
трагически невозможен. Это удостоверяют величайшие художники  и  поэты  всех
времен. Не естественно  ли,  что  любовь  была  скинута  со  всех  "мирских"
расчетов, что проблема пола решалась вне проблемы любви?
   ...Тайна любви, тайна брачная - в Духе, в  эпохе  творчества,  в  религии
творчества. Таинство брачной любви есть откровение  о  человеке,  откровение
творческое. Таинство брака не  есть  семья,  не  есть  натуральное  таинство
рождения и продолжения рода,  таинство  брака  есть  таинство  соединения  в
любви. Только любовь есть священное таинство. Таинство любви выше  закона  и
вне закона, в нем выход из  рода  и  родовой  необходимости,  в  нем  начало
преображения природы. Любовь - не послушание, не несение  тяготы  и  бремени
"мира",  а  творческое  дерзновение.  Это  таинство,  таинство   брака,   не
раскрывается еще  ни  в  откровении  закона,  ни  в  откровении  искупления.
Таинство любви - творческое откровение самого  человека.  Оно  зачиналось  в
мистической любви, всегда разрывавшей границы утилитарно-родовой  физиологии
и экономики семьи. В строе семьи узаконенная полигамия будет более правдивой
и для новых условий жизни более  целесообразной  формой,  чем  лицемерная  и
выродившаяся моногамия.
   Любовь  трагична  в  этом  мире  и  не  допускает   благоустройства,   не
подчиняется никаким нормам. Любовь сулит любящим гибель в этом  мире,  а  не
устроение жизни. И величайшее в любви, то,  что  сохраняет  ее  таинственную
святость, - это отречение от всякой жизненной  перспективы,  жертва  жизнью.
Этой жертвы требует всякое творчество, требует жертвы и  творческая  любовь.
Жизненное  благоустройство,  семейное  благоустройство   -   могила   любви.
Жертвенная гибель в жизни и кладет на любовь печать вечности. Любовь теснее,
интимнее,  глубже  связана  со  смертью,  чем  с  рождением,  и  связь  эта,
угадываемая поэтами любви,  залог  ее  вечности.  Глубока  противоположность
любви и деторождения. В акте деторождения распадается  любовь,  умирает  все
личное в любви, торжествует иная любовь. Семя разложения любви заложено  уже
в сексуальном акте. "Никогда еще не нашел я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь детей, потому что я люблю тебя, о вечность!" Так  говорил  Заратустра.
Подлинная  любовь  иного  мира,   любовь,   творящая   вечность,   исключает
возможность сексуального акта, преодолевает его  во  имя  иного  соединения.
Известно, что  сильная  влюбленность  иногда  противоположна  специфическому
сексуальному влечению, не нуждается в нем. И сильное влечение к сексуальному
акту слишком  часто  не  связано  ни  с  какой  влюбленностью,  иногда  даже
предполагает  отвращение.  Влюбленность  жаждет  абсолютного  соединения   и
абсолютного слияния, духовного и телесного Сексуальный же  акт  разъединяет.
На дне его лежит отвращение и убийство. Любовь - акт творческий,  созидающий
иную жизнь, побеждающий "мир", преодолевающий род и природную необходимость.
В любви утверждается личность, единственная,  неповторимая.  Все  безличное,
родовое, все подчиняющее индивидуальность порядку природному  и  социальному
враждебно любви, ее неповторимой и неизреченной тайны. Нет и быть  не  может
закона для  любви,  любовь  не  знает  закона.  Творчество  любви  не  знает
послушания ничьей воле, оно абсолютно дерзновенно. Любовь -  не  послушание,
подобно семье,  а  дерзновение,  свободный  полет.  Любовь  не  вмещается  в
категорию семьи, не вмещается ни в какие категории, не  вмещается  в  "мир".
Жертвенность любви, ее  отречение  от  мирского  благоустройства  делает  ее
свободной. Лишь жертва  безопасностью  дает  свободу.  Все,  что  связано  с
приспособлением к "миру", с послушным несением его тяготы,  не  свободно  от
страха, от тяжкой заботы. В любви побеждается тяжесть "мира". В  семье  есть
тяжесть благоустройства и безопасности, страх будущего, бремя, так же как  в
других формах приспособления - в  государстве,  в  хозяйстве,  в  позитивной
науке. Любовь - свободное художество. В любви нет ничего хозяйственного, нет
заботы. И свобода эта покупается лишь жертвенностью. Свобода любви -  истина
небесная. Но свободу любви делают и истиной вульгарной. Вульгарна та свобода
любви, которая прежде всего хочет удовлетворения ветхого пола, которая более
всего заинтересована в сексуальном акте. Это не  свобода  любви,  а  рабство
любви, это противно всякому восхождению пола, всякому взлету  любви,  всякой
победе над тяжестью природного  пола.  В  любви  есть  экстатически-оргийная
стихия, но не природно-родовая. Оргийный экстаз любви - сверхприроден, в нем
выход в мир иной.
   В творческом акте любви  раскрывается  творческая  тайна  лица  любимого.
Любящий прозревает любимого через  оболочку  природного  мира,  через  кору,
лежащую на  всяком  лице.  Любовь  есть  путь  к  раскрытию  тайны  лица,  к
восприятию лица в глубине его бытия. Любящий знает о лице любимого то,  чего
весь мир не знает, и любящий всегда более прав, чем весь мир. Только любящий
подлинно воспринимает  личность,  разгадывает  ее  гениальность.  Все  мы  -
нелюбящие - знаем лишь поверхность  лица,  не  знаем  его  последней  тайны.
Смертельная тоска сексуального акта в том, что в его безличности  раздавлена