инимают других людей как врагов, напротив, круг их любовного 
отождествления столь широк, что они видят в каждом человеке своего брата. 
Однако, даже добрые, любящие, здоровые люди способны на агрессию, если они 
отказывают кому-либо в праве называться человеком, и эта разновидность агрессии 
подобна нашему отношению к назойливым мухам и комарам – мы убиваем их, не 
чувствуя при этом никакой вины. 
Мне кажется полезным помнить это положение Бенедикт при объяснении поведения 
психопата. Психопату просто незнакомо чувство любви, у него не сформировано 
чувство любовного отождествления с людьми; ему ничего не стоит причинить людям 
боль или даже убить человека, и он делает это легко, не испытывая ненависти или 
садистского наслаждения, точно так же, как мы почти автоматически хватаемся за 
тапок, чтобы прихлопнуть таракана. Скорее всего, некоторые на первый взгляд 
жестокие поступки детей обусловлены все тем же недостатком любовного 
отождествления, – до определенного возраста ребенок просто не способен 
воспринять другого человека как личность, не способен стать субъектом 
межличностных отношений. 
И наконец, я считаю нужным внести несколько корректив семантического плана. Со 
всей прямотой и убежденностью я готов заявить, что такие понятия, как 
"агрессия", "враждебность", "деструктивность" – это взрослые понятия, и мы 
вправе пользоваться ими только по отношению к взрослому человеку. Они 
обозначают то, что присуще взрослым людям, но не свойственно детям, и поэтому 
при анализе детства нам следует либо вовсе отказаться от них, либо дать им иные 
определения. 
Поясню эту мысль на конкретном примере. Очень часто мы можем наблюдать, как 
дети одного-двух лет, играя бок о бок, практически не вступают в контакт друг с 
другом (73). Раздоры и стычки, проявления эгоизма или агрессии в такой ситуации 
нельзя рассматривать как форму межличностных отношений. Если для десятилетнего 
ребенка ссора представляет собой способ межличностного взаимодействия, то для 
полуторагодовалого или двухлетнего малыша ссора – это вовсе даже не ссора, 
потому что малыш еще не способен увидеть в другом человека, личность. Когда 
какой-нибудь карапуз, пыхтя и хныча, пытается вырвать машинку из рук другого 
карапуза, здесь нет взрослого агрессивного желания самоутверждения, в сущности, 
эта ситуация по своему психологическому содержанию ничем не отличается от 
другой, когда малыш, пыхтя и хныча, пытается достать из-под дивана застрявшую 
там игрушку. 
То же самое можно сказать и о шестимесячном младенце, который, потеряв на 
мгновение сосок материнской груди, находит его и буквально впивается в него. То 
же самое можно сказать о двухлетнем малыше, третирующем своего недавно 
родившегося брата, и о трехлетнем мальчишке, который пытается дать сдачи 
шлепнувшей его матери, и о пятилетней девочке, которая в ярости кричит своей 
бабушке: "Скорее бы ты умерла!", – очевидно, что к интерпретации этих так 
называемых "проявлений агрессии" нужно подходить совершенно иначе, чем к 
проявлениям взрослой жестокости. 
Если взяться проанализировать эти поведенческие феномены с точки зрения ребенка,
 то мы в конце концов придем к убеждению, что в большинстве своем они реактивны,
 то есть они служат непосредственной реакцией организма на чувство 
разочарования, отверженности, одиночества, на страх утраты уважения, 
родительской защиты – одним словом, в их основе лежит неудовлетворенность 
базовых потребностей, а не какой-то врожденный инстинктивный позыв. Мы не знаем,
 вправе ли мы распространить это объяснение на все проявления детской 
деструктивности. 
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ
Этнология дает нам немало материала для сравнительно-исторического анализа. 
Могу сказать, что даже самое беглое знакомство с этим материалом убедит 
заинтересованного читателя в том, что ныне существующим примитивным культурам в 
разной степени присуща враждебность, агрессивность и деструктивность, что мера 
выраженности этих качеств не есть некой неизменной, постоянной величиной, а 
варьирует в самых широких пределах, колеблется от одной крайности к другой, 
практически от нуля до ста процентов. Есть народы и племена настолько мирные и 
дружелюбные, настолько неагрессивные (например, арапеши), что им приходится 
приглашать человека из другого племени, чтобы он следил за порядком в племени и 
за правильностью исполнения ритуалов, они считают, что никто из их племени не 
сможет быть достаточно властным для этого. Другая крайность – это чукчи и добу, 
которые настолько переполнены ненавистью, что порой недоумеваешь, почему они до 
сих пор не истребили своих соплеменников. Разумеется, здесь я говорю только о 
внешних, поведенческих феноменах, которые поддаются непосредственному 
наблюдению. Мы можем только гадать, какие бессознательные импульсы лежат в 
основе столь разных форм поведения, можем лишь предполагать, что эти импульсы 
отличаются от внешних, поведенческих проявлений. 
Я, к сожалению, не могу похвастать большим опытом общения с представителями 
неевропейских культур, все мои предположения и суждения по данному вопросу 
основываются на моих наблюдениях за Черноногими индейцами26 но даже это 
непродолжительное знакомство с чуждой мне культурой убедило меня в том, что 
феномен деструктивности в большей мере детерминирован культурой, нежели 
наследственностью. Племя Черноногих индейцев многочисленно, оно насчитывает 
около восьмисот человек. Драки здесь – большая редкость, мне удалось разузнать 
только о пяти случаях за последние пятнадцать лет. Внутригрупповая враждебность,
 которую я пытался выявить и измерить с помощью всех доступных мне 
антропологических и психиатрических техник, которая с легкостью обнаруживается 
в нашем обществе27 у Черноногих индейцев практически отсутствовала. Их мягкий, 
дружелюбный юмор не позволял предположить и тени издевательства, их сплетни 
совсем не походили на злословие или клевету, их религия, магия, колдовство 
носили очень домашний, бытовой характер, индейцы использовали религию для 
исцеления больных и приумножения благосостояния племени, а вовсе не для того, 
чтобы причинить кому-то вред или нав