личных мотивов, социальных давлений и актуальных ситуационных 
детерминант, чем агрессия низших животных. Если взять шимпанзе – обезьяну, в 
которой гораздо больше человеческого, чем в других обезьянах, – то в ее 
поведении мы не обнаружим и следа того, что можно было бы назвать агрессией 
ради агрессии. Эти животные настолько милы, приветливы и добродушны, особенно в 
молодом возрасте, что в некоторых семьях шимпанзе проявлений агрессии не 
обнаруживается вовсе. С некоторыми оговорками сказанное справедливо и в 
отношении горилл. 
Разумеется, следует с известной долей осторожности подходить к экстраполяции 
этологических данных на человека, но если уж нам приходится пользоваться этими 
данными в качестве аргументов, то прежде всего следует обратить внимание на 
данные исследований высших приматов, животных, ближе других стоящих к человеку, 
а они приводят нас к выводу, совершенно противоположному тому представлению, 
которое долгое время господствовало в научной среде. Если биологическое 
наследие человека – наследие животное, то это главным образом наследие, 
доставшимся нам от высших приматов, а высшие приматы скорее дружелюбны, нежели 
агрессивны. 
Ошибочное представление об агрессивности животного начала в человеке 
закономерно вытекает из того общего псевдонаучного способа мышления, который 
можно назвать необоснованным зооцентризмом. Как возникают подобного рода 
заблуждения? Попытаюсь обозначить этапы их возникновения. Во-первых, ученый 
конструирует некую теорию, то есть предубеждение, на основе которого из всего 
эволюционного диапазона, из всего многообразия животного мира выбирается одно 
животное, которое может служить иллюстрацией положений, выдвигаемых автором. 
Следующее, что делает автор – это закрывает глаза на те поведенческие 
проявления животного, которые не укладываются в его схему. Если автор хочет 
доказать, что деструктивность человека имеет инстинктивную природу, он возьмет 
за образец жизнь волчьей стаи и постарается забыть о повадках кроликов. И 
наконец, такой ученый просто забывает о том, что онтогенез есть краткое 
повторение филогенеза, что история индивидуального развития отдельного 
организма в целом повторяет историю животного мира в целом. Если же мы будем 
подниматься вверх по филогенетической лестнице, от низших животных к высшим, то 
мы обнаружим, что у высших животных по сравнению с низшими голод, например, как 
таковой играет уже не столь большую роль в поведении, что большее мотивационное 
значение для них приобретает аппетит (302). Более того, мы наблюдаем все 
большую изменчивость, постепенное удлинение периода взросления и, что самое 
важное, неуклонную редукцию мотивационной роли рефлексов, гормонов и инстинктов,
 и постепенное замещение их фактором интеллекта и социальными детерминантами. 
Подводя черту под анализом этологических данных, еще раз напомню, что 
экстраполяция этих данных на человека – весьма деликатное дело и требует 
осторожного исполнения. Во-вторых, скажу, что биологическая или наследственная 
тенденция к деструктивной, злобной агрессии действительно обнаруживается у 
некоторых животных, но все же реже, чем принято думать, некоторые же виды 
животных вовсе не проявляют оной. В-третьих, тщательный анализ конкретных 
случаев агрессивного поведения у животных убеждает нас в том, что сама 
агрессивная реакция – скорее вторичный феномен, производный от множества 
детерминант, а не обусловлена одним лишь врожденным инстинктом агрессии. 
В-четвертых, чем выше мы поднимаемся по филогенетической лестнице, чем ближе 
подходим к человеку, тем реже мы сталкиваемся с данными, свидетельствующими в 
пользу предполагаемой инстинктивности агрессии и тем менее убедительны эти 
данные, а поведение человекообразных обезьян и вовсе не позволяет нам говорить 
о чем-то подобном. В-пятых, изучая высших приматов, самых близких родственников 
человека, мы не только не обнаруживаем злобной агрессии в их поведении, но 
находим многочисленные проявления дружелюбия, склонности к сотрудничеству и 
даже проявления альтруизма. И наконец, последний, крайне важный момент, о 
котором я считаю своим долгом упомянуть, состоит в том, что поведение 
невозможно отделить от мотивации. Большая часть этологов и зоопсихологов 
сегодня сходятся во мнении, что плотоядные животные убивают только для того, 
чтобы добыть себе пищу, а вовсе не из садистских побуждений, точно так же как 
мы забиваем скот не потому, что нам нравится вид крови, а потому, что нам нужны 
бифштексы к ланчу. Всеми этими рассуждениями я хочу приблизить вас к тому, что 
впредь мы должны критически относиться к попыткам использования этологических 
данных для демонстрации деструктивного или агрессивного характера животного 
начала человека и решительно отметать подобного рода утверждения. 
ДАННЫЕ ДЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Эксперименты и наблюдения за детьми и интерпретация данных, полученных в 
результате этих экспериментов и наблюдений, порой напоминают мне проективный 
тест, своего рода пятна Роршаха, на которые взрослый исследователь проецирует 
свою собственную враждебность. Отовсюду мы слышим рассуждения о присущем детям 
эгоизме, об их деструктивности, и, как это ни печально, большая часть 
исследований посвящена именно этим характеристикам ребенка. Складывается 
впечатление, что мы просто не в состоянии согласиться с тем, что ребенок добр, 
дружелюбен, способен к сочувствию и сотрудничеству. Ученые крайне редко 
обращают свое внимание на детскую доброту, исследований позитивных составляющих 
детства так мало, что они порой остаются вовсе незамеченными. Порой создается 
впечатление, что психологи и психоаналитики могут рассуждать о ребенке только 
как о чертенке, как о существе, изначально порочном, злобном и агрессивном. Но 
столь мрачная картина, конечно же, не отражает реального положения дел. К 
сожалению, приходится констатировать вопиющую нехватку научных данных в этой 
области. Все мои рассуждения будут основываться лишь на нескольких блестящих 
исследованиях,