цать-двадцать лет тому назад мы просто не были готовы к самой идее 
патологии удовлетворения, слишком парадоксально выглядела мысль о том, что 
достижение человеком желанной цели, которое должно было бы сделать его 
счастливым, может привести к патологии. Вслед за Оскаром Уайльдом мы научились 
остерегаться своих желаний – мы узнали, что удовлетворение желания может 
обернуться трагедией. Это касается любых уровней мотивации – как материальных, 
так и межличностных, и даже трансцендентных. 
От осознания этого парадокса один шаг до понимания того, что удовлетворение 
базовых потребностей само по себе еще не обеспечивает человека системой 
ценностей, не дает ему идеалов для веры и служения. Мы поняли, что 
удовлетворение базовых потребностей может повлечь за собой скуку, чувство 
утраты цели, неверие в установленный порядок и тому подобные вещи. По-видимому, 
человек лишь тогда функционирует наилучшим образом, когда стремится восполнить 
недостающее, когда желает приобрести то, чего ему не хватает, когда мобилизует 
все свои силы для удовлетворения гложущей его потребности. А значит, 
удовлетворение потребностей само по себе еще не служит гарантией счастья и 
чувства удовольствия. Это непростое, двоякое состояние, оно не только разрешает 
проблемы, но и порождает их. 
Все вышесказанное означает, что очень многие люди считают свою жизнь 
осмысленной только тогда, когда испытывают в чем-то нужду, когда стремятся 
восполнить некую нехватку. Однако мы знаем, что самоактуализирующиеся люди, 
несмотря на то, что их базовые потребности удовлетворены, находят в жизни 
гораздо более богатый смысл, ибо умеют жить в реальности Бытия (295). Отсюда 
можно сделать вывод о том, что целеполагание в традиционной, расхожей жизненной 
философии трактуется ошибочно или, по меньшей мере, взгляд на него отличается 
крайней незрелостью. 
Не менее важным для меня стало нарастающее понимание концепции, которую я 
назвал теорией жалоб (291). Если говорить кратко, то мое наблюдение состоит в 
том, что состояние радости, рожденное удовлетворением потребности недолговечно 
– на смену ему вскоре вновь приходит неудовлетворенность, только более высокого 
порядка (в идеале). Видимо, человеческая мечта о вечном счастье неосуществима. 
Разумеется, счастье возможно, оно достижимо и реально. Но нам, похоже, не 
остается ничего другого как смириться с его быстротечностью, особенно, если мы 
говорим о высших, наиболее интенсивных формах счастья и радости. Высшие 
переживания длятся недолго, и они не могут быть долговечными. Интенсивное 
переживание счастья всегда эпизодично. 
Это наблюдение заставляет нас пересмотреть наше понимание счастья, которое 
управляло нами на протяжении трех тысячелетий и определило наши представления о 
райских кущах и небесах обетованных, о хорошей жизни, хорошем обществе и 
хорошем человеке. Наши сказки традиционно заканчиваются словами: "А потом они 
жили долго и счастливо". То же самое можно сказать о наших теориях социального 
совершенствования и теориях социальной революции. Мы слишком многого ждали – а 
потому впоследствии были разочарованы – от вполне конкретных, но ограниченных, 
социальных реформ. Мы многого ждали от профсоюзного движения, от предоставления 
женщинам избирательных прав, от прямых выборов в Сенат, от введения 
дифференцированного подоходного налога и от множества других социальных благ, в 
которых мы выросли и без которых не мыслим нашу жизнь, – взять хотя бы поправки 
к нашей Конституции. Каждая из этих реформ представлялась нам окончательным 
разрешением всех проблем, сулила наступление "золотого века", нескончаемой эры 
счастья и благоденствия, а в конечном итоге вызывала всеобщее разочарование. Но 
разочарование означает, что была очарованность, крах иллюзий предполагает 
наличие таковых. Мы вправе ждать лучшего, вправе надеяться на более совершенный 
порядок вещей. Однако мы должны понимать, что абсолютного совершенства нет, что 
вечное счастье недостижимо. 
Я должен привлечь внимание также и к почти незамеченному факту, хотя теперь он 
представляется совершенно очевидным, а именно к тому, что человек склонен 
принимать как должное дарованные ему блага: он забывает о них, исторгает их из 
сознания, не ценит их – по крайней мере, до тех пор, пока судьба не лишит его 
этих благ (см. также 483). Подобное отношение сегодня, в январе 1970 года, 
когда я пишу эти строки, кажется мне одной из характеристик американской 
культуры. Я вижу, как беспечные и недальновидные люди пренебрежительно взирают 
на очевидные достижения, на бесспорные перемены к лучшему, за которые 
человечество боролось на протяжении последних ста пятидесяти лет. Сталкиваясь с 
несовершенством общества, слишком многие сегодня готовы отмахнуться от благ, 
дарованных им цивилизацией, готовы увидеть в них обман, фальшивку, которые не 
имеют ценности и не заслуживают признания, защиты и борьбы. 
Для того, чтобы проиллюстрировать этот комплекс, рассмотрим хотя бы борьбу за 
"освобождение" женщин (хотя я мог бы привести множество Других примеров). Она 
со всей очевидностью показывает, насколько еще люди привержены к дихотомичному 
мышлению, к мышлению "или-или", насколько нам непривычно мыслить иерархично и 
интегративно. О чем обычно мечтают девушки? В нашей культуре это, как правило, 
мечты о любви. Предел мечтаний молоденькой девушки – любящий мужчина, который 
затем женится на ней, обеспечивает ей домашний уют и становится отцом ее 
ребенка. Ей грезится, что после этого они живут долго и счастливо всю 
оставшуюся жизнь. Но факт остается фактом: сколь бы страстными ни были девичьи 
мечты о любящем муже, доме и ребенке, приобретая эти блага, многие женщины рано 
или поздно начинают чувствовать пресыщение, воспринимая все имеющееся как нечто 
естественное, само собой разумеющееся. Они испытывают тревогу и недовольство, 
им кажется, что есть еще что-то, чего они уже не могут или не успевают достичь. 
Самая распространенная ошибка, которую допускают при этом женщины, состоит в