актного, понятийного мышления, перенесение акцента 
познания на непосредственное восприятие конкретной реальности. Пожалуй, никто 
не сумел сказать об этом лучше Уайтхеда. 
"Главный упрек, который я хочу предъявить традиционным методам обучения, 
состоит в том, что в них слишком много внимания уделяется интеллектуальному 
анализу и заучиванию информации. За этими занятиями мы забываем воспитывать у 
человека способность к конкретному восприятию оригинальных фактов и 
взаимодействия их скрытых значений, мы снабжаем его набором абстрактных формул, 
которые игнорируют саму возможность взаимодействия различных значений. 
Современная система образования непомерно большое внимание уделяет изучению 
абстракций, тщательно расчленяя одни и поверхностно обозревая другие. Мы 
завязли в схоластической рутине, в спорах о том, какая из абстракций наиболее 
конкретна. Образование должно развивать способность к конкретному постижению, 
оно не должно подавлять свойственное юности стремление к деянию. Бесспорно, 
образование должно задействовать наши аналитические способности, но лишь в той 
мере, чтобы показать нам, что разные сферы реальности требуют разного подхода. 
Первый человек в райских кущах сначала увидел животных и только потом дал им 
имена; наши дети узнают название животного до того, как впервые видят его. 
Грешит однобокостью и наша система профессионального образования. Она 
устремлена к развитию интеллекта, главным средством к достижению этой цели 
становится учебник. Совершенно забыта другая сторона образования – развитие 
интуиции, способности постижения истины путем непосредственного ее усмотрения. 
Интуиция предполагает мгновенное постижение и позволяет обойтись без 
изнурительного анализа, опустошающего и выхолащивающего реальность. Идеальный 
тип обобщения, к которому мы должны стремиться, – это постижение многогранности 
мира". (475, pp. 284-286) 
СТЕРЕОТИПИЗАЦИЯ И НЕХОЛИСТИЧНОЕ ТЕОРЕТИЗИРОВАНИЕ
Построение теории обычно подразумевает процедуру селекции, а это, в свою 
очередь, означает, что теория призвана сделать более выпуклыми и очевидными 
одни аспекты мира и менее очевидными другие. Всякая нехолистичная теория 
представляет собой попытку рубрификации или классификации. Однако никому еще не 
удалось создать универсальной классификации, которая смогла бы объять собой все 
существующие в природе феномены; всегда найдется нечто, не укладывающееся в 
рамки класса, или занимающее промежуточное положение между четко 
разграниченными рубриками, или нечто такое, что можно отнести сразу к 
нескольким рубрикам. 
Кроме того, нехолистичной теории почти всегда свойственны попытки 
абстрагироваться от конкретного содержания феномена, она всегда старается 
подчеркнуть часть его характеристик, с ее позиций особо важных и значимых. В 
результате этого характеристики, не попавшие в поле зрения теории, лишаются 
законного права на существование, и вместе с ними законного права на 
существование лишается и часть истины. Нехолистичная теория всегда препарирует 
реальность, исходя из неких прагматических соображений, и потому любую из них в 
лучшем случае можно счесть лишь одним из фрагментов общей картины реальности. 
Но даже комбинация всех существующих теорий не может дать нам целостного 
представления о мире. Богатство и разнообразие мира гораздо чаще открываются 
человеку при помощи непосредственного восприятия, на которое в полной мере 
способны скорее люди с художественным мировосприятием, эмоционально открытые 
индивидуумы, чем ученые интеллектуалы и теоретики. Я готов допустить, что 
способность к постижению всех сторон конкретного феномена в наиболее полном 
виде и наиболее совершенным способом проявляется в так называемых мистических 
переживаниях. 
Приведенные здесь соображения помогают нам обнаружить одну из важнейших 
особенностей индивидуального опыта, а именно – его принципиальную 
антиабстрактность. Антиабстрактность не равнозначна той конкретности восприятия,
 о которой писал Гольдштейн. Люди, страдающие органическими поражениями мозга, 
восприятие которых предельно конкретно, на самом деле не способны воспринять 
всех чувственных характеристик объекта. Они способны разглядеть в предмете 
только ту характеристику, которая существенна для конкретной ситуации. Так, 
например, бутылка вина для них – это только бутылка вина и ничего более; они не 
в состоянии увидеть в ней элемент интерьера или средство самообороны, или 
пресс-папье, или огнетушитель. Если определить абстрагирование как селективное 
внимание к одним свойствам объекта в ущерб множеству других, неважно, какими 
причинами продиктована эта избирательность, то мы вправе назвать пациентов 
Гольдштейна людьми, склонными к абстрагированию. 
Таким образом можно заключить, что вышеназванные способы познания реальности, в 
известной мере, противоположны друг другу. И в самом деле, стремление к 
классификации опыта может мешать его осмыслению, а стремление извлечь выгоду из 
опыта может лишить человека радости познания. Только некоторые из психологов 
обратили внимание на этот факт, но зато о нем в один голос говорят все 
исследователи мистических и религиозных переживаний. Олдос Хаксли, например, 
пишет: "Человек взрослеет, и его знание о мире становится все более 
концептуализированным и систематизированным. Человек накапливает огромный багаж 
фактов утилитарного содержания. Но эти приобретения возможны только за счет 
ухудшения качества мгновенного постижения, за счет притупления и утраты 
интуитивных способностей" (209).65 
Однако, постижение многообразия природы – далеко не единственная и уж никак не 
самая насущная с биологической точки зрения форма наших взаимоотношений с ней, 
и поэтому было бы глупо походя отвергать необходимость теорий и абстракций, 
какими бы опасностями они не грозили человеку. Их преимущества огромны и 
очевидны, особенно с точки зрения коммуникации и практического взаимодействия с 
миром. Если бы я вознамерился раздавать рекомендации, то первая из них звучала 
бы так: если ученый, мыслитель, интеллектуал, теоретик осознает, что 
когнитивные процессы – вовсе не еди