е все это нравилось.
     Затем  моя первая реальная сессия с моим "информатором"
закончилась. Я сказал ему, что мне нужно навестить некоторых
друзей,  и  что  я  был бы рад повидать его  снова  в  конце
следующей недели.
     - Когда ты будешь дома? - спросил я.
     Он пристально рассматривал меня.
     - Когда ты приедешь, - заметил он.
     - Я не знаю точно, когда я приеду.
     - Тогда просто приезжай, не заботься.
     - Но что, если тебя не будет дома?
     - Я буду там, - сказал он, улыбаясь, и пошел прочь.
     Я  побежал  за  ним  и  спросил его,  не  будет  ли  он
возражать,  если  я  привезу   с  собой  фотоаппарат,  чтобы
сфотографировать его и его дом.
     - Об этом не может быть и речи, - сказал он с гримасой.
     -  А как насчет магнитофона? Будешь ты возражать против
этого?
     - Боюсь, что и такой возможности тоже нет.
     Я  почувствовал себя раздраженным и стал горячиться.  Я
сказал, что не вижу логической причины его отказа.
     Дон Хуан отрицательно покачал головой.
     -  Забудь  это,  - сказал он с силой. - и если  ты  еще
хочешь видеть меня, никогда не говори об этом опять.
     Я  выставил последнее слабое возражение. Я сказал,  что
фотоснимки  и  магнитофонные записи являлись бесценными  для
моей  работы. Он сказал, что есть только одна вещь,  которая
бесценна для всего, что мы делаем. Он назвал ее "дух".
     - Нельзя обойтись без духа, - сказал он. - а у тебя его
нет. Горюй об этом, а не о фотоснимках.
     - Что ты..?
     Он  прервал  меня  движением   головы   и  вернулся  на
несколько шагов.
     -  Обязательно возвращайся, - сказал он мягко и помахал
мне на прощание.

     Глава   2.   Стирание личной истории.

Четверг, 22 декабря 1960 года
     Дон Хуан сидел на полу около двери своего дома спиной к
стене.  Он  перевернул деревянную молочную флягу и  попросил
меня  садиться и чувствовать себя, как дома. Я предложил ему
пачку сигарет, которую я привез. Он сказал, что не курит, но
подарок  принял. Мы поговорили о холоде ночей в пустыне и на
другие обычные темы.
     Я  спросил  его,  не   мешаю   ли   я  его  нормальному
распорядку.  Он  взглянул  на  меня с  какой-то  гримасой  и
сказал,  что  у  него нет никакого распорядка и что  я  могу
оставаться с ним до вечера, если хочу.
     Я  приготовил несколько опросных листов по генеалогии и
родовым  отношениям, и я хотел заполнить их с его помощью. Я
составил  также по этнографической литературе длинный список
культурных  черт,  которые, как считалось, присущи  индейцам
этого  района.  Я  хотел пройтись по списку вместе с  ним  и
отметить все вопросы, которые были знакомы для него.
     Я начал с опросных карт родовых отношений.
     Как ты называл своего отца? - спросил я.
     -  Я  называл его папа, - сказал он с  очень  серьезным
лицом.
     Я почувствовал легкое раздражение, но продолжал, думая,
что он не понял.
     Я  показал  ему  опросный  лист и  об'яснил,  что  один
пропуск там оставлен для отца, а один - для матери. Я привел
пример  различных слов, которые используются в английском  и
испанском языках для того, чтобы называть отца и мать.
     Я  подумал,  что,  может быть, мне следовало  начать  с
матери.
     - Как ты называл свою мать? - спросил я.
     - Я называл ее мама, - заметил он очень наивным тоном.
     -  Я имею в виду, какие другие слова ты использовал для
того,  чтобы назвать своего отца или мать? Как ты звал их? -
сказал  я,  пытаясь быть терпеливым и вежливым.  Он  почесал
голову и посмотрел на меня с глупым выражением.
     -  Ага,  - сказал он. - тут ты меня поймал. Дай-ка  мне
подумать.
     После  минутного замешательства он, казалось,  вспомнил
что-то, и я приготовился записывать.
     -  Ну, сказал он, как если бы он был захвачен серьезной
мыслью.  - как еще я звал их? Я звал их эй-эй, папа!  Эй-эй,
мама!
     Я  рассмеялся против своего желания. Его выражение было
действительно  комичным, и в этот момент я не знал