йцы-яки думают так об охотниках? Именно
это я хочу узнать.
     - Не обязательно.
     - А индейцы пима?
     - Не все они, но некоторые.
     Я назвал различные соседние группы, я хотел подбить его
к заявлению, что охота была разделяемым поверьем и практикой
особых  людей.  Но  он  избегал прямого  ответа,  поэтому  и
переменил тему.
     -  Зачем  ты  все  это делаешь для меня,  дон  Хуан?  -
спросил  я. Он снял свою шляпу и почесал виски с разыгранным
замешательством.
     -  Я имею уговор с тобой, - сказал он мягко. - у других
людей  есть  такой же уговор с тобой. Когда-нибудь у тебя  у
самого  будет такой уговор с другими. Скажем, что сейчас мой
черед. Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником,
достойным  самоуважения,  то  я должен изменить  свой  образ
жизни. Обычно я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня
были  веские  причины   к   тому,   чтобы  чувствовать  себя
обделенным.  Я  индеец,  а  с индейцами  обращаются,  как  с
собаками.  Я  ничего не мог сделать, чтобы  исправить  такое
положение.  Поэтому  все,  что мне оставалось, так  это  моя
печаль. Но затем фортуна сжалилась надо мной, и некто научил
меня  охотиться.  И  я понял, что то, как я жил,  не  стоило
того, чтобы жить... Поэтому я изменился.
     -  Но я счастлив своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен
менять ее?
     Он  начал петь мексиканскую песню очень мягко, а  затем
стал  мурлыкать  ее мотив. Его голова покачивалась  вверх  и
вниз, следуя ритму песни.
     -  Ты  думаешь, что ты и я равны? - спросил  он  резким
голосом.
     Его  вопрос  застал  меня врасплох. Я  ощутил  странное
гудение  в ушах, как если бы он действительно выкрикнул свои
слова,  чего он на самом деле не сделал. Однако в его голосе
был металлический звук, который отозвался у меня в ушах.
     Я  поковырял  в левом ухе мизинцем левой руки. Мои  уши
чесались  все  время,  и я постоянно и  нервно  протирал  их
изнутри мизинцами. Эти движения были подрагиваниями моих рук
целиком.
     Дон  Хуан   следил   за   моими   движениями   с  явной
заинтересованностью.
     - Ну... Равны мы? - спросил он.
     - Конечно, мы равны, - сказал я.
     В  действительности,   я   оказывал   снисхождение.   Я
чувствовал  к нему очень большое тепло, несмотря на то,  что
временами  я  просто не знал, что с ним делать. И все  же  я
держал  в уголке своего мозга, хотя никогда и не  произносил
этого,  веру  в  то, что я, будучи  студентом  университета,
человеком  цивилизованного  западного  мира, был  выше,  чем
индеец.
     - Нет, - сказал он спокойно. - мы не равны.
     - Но почему же, мы действительно равны, - запротестовал
я.
     -  Нет,  - сказал он мягким голосом, - мы не  равны.  Я
охотник и воин, а ты - паразит.
     У меня челюсть отвисла. Я не мог поверить, что дон Хуан
действительно  сказал  это.  Я   уронил  записную  книжку  и
оглушено уставился на него, а затем, конечно, я раз'ярился.
     Он  взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я
отвел  глаза,  и  затем он начал говорить. Он  выражал  свои
слова  ясно. Они текли гладко и смертельно. Он сказал, что я
паразитирую  за счет кого-либо другого. Он сказал, что я  не
сражаюсь  в  своих собственных битвах, но в битвах  каких-то
неизвестных  людей, что я не хочу учиться о растениях или об
охоте или о чем-нибудь еще, и что его мир точных поступков и
чувств,  и решений был бесконечно более эффективен, чем  тот
разболтанный идиотизм, который я называю "моя жизнь".
     После  того,  как  он окончил говорить, я был  нем.  Он
говорил без агрессивности или недовольства, но с такой силой
и в то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился
больше.
     Мы молчали. Я чувствовал раздражение и не мог думать ни
о  чем и не мог ничего подходящего сказать. Я ждал, пока  он
нарушит  тишину.  Проходили   часы.   Дон   Хуан  постепенно
становился неподвижным, пока его тело не приобрело странную,
почти  пугающую  застывшесть.   Его   силуэт   стало  трудно
различать по мере того, как темнело. И, наконец, когда стало
совершенно  темно  вокруг нас