что  да,  и  начал
рассказывать  ему  обо всей эмоциональной путанице,  которую
мой отец вносил в меня, но он меня прервал.
     - Он был злой с тобой? - спросил он.
     - Нет.
     - Он был мелочен с тобой?
     - Нет.
     - Делал ли он для тебя все, что мог?
     - Да.
     - Тогда что же в нем неправильно?
     Опять  я  начал  кричать,   что   он   был  слабый,  но
спохватился  и понизил голос. Я чувствовал себя несколько  в
странном положении, что дон Хуан меня допрашивает.
     -  Для  чего  ты все это делаешь? - спросил я.  -  ведь
предполагалось,  что  мы  будем говорить о  растениях?  -  я
чувствовал  себя  раздраженным  и   подавленным  более,  чем
когда-либо.  Я сказал ему, что ему нет дела, что у него  нет
даже  малейшего  права  судить   о   моем  поведении.  И  он
разразился животным смехом.
     - Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым?
- сказал он и мигнул, как птица.
     Он  был  прав.  У  меня была тенденция  к  тому,  чтобы
чувствовать себя оправданным в том, что я сержусь.
     -  Давай  не  будем говорить о моем отце, -  сказал  я,
борясь  за  хорошее  настроение. - давай  будем  говорить  о
растениях.
     -  Нет, давай поговорим о твоем отце, - настаивал он. -
это  то самое место, с которого следует начать сегодня. Если
ты  думаешь, что ты был настолько сильнее, чем он, почему ты
не ходил плавать в шесть часов утра вместо него?
     Я  сказал  ему,  что  я не мог поверить в  то,  что  он
серьезно  просит меня об этом. Я всегда считал, что плавание
в шесть часов утра - это дело моего отца, а не мое.
     -  Это было также и твоим делом с того момента, как  ты
принял его идею, - бросил в меня дон Хуан.
     Я  сказал,  что я никогда не принимал ее, что я  всегда
знал,  что  мой  отец  неискренен  сам  с  собой.  Дон  Хуан
поинтересовался,  как  само собой разумеющимся, почему я  не
высказал своего мнения в тот раз.
     - Ты же не говорил своему отцу подобных вещей, - сказал
я, как слабое об'яснение.
     - Почему же нет?
     - В моем доме так не делалось, вот и все.
     -  Ты делал в своем доме еще худшие вещи, - заявил  он,
как  судья со своего кресла. - единственная вещь, которую ты
никогда не делал - это почтить свой дух.
     В  его словах была такая разрушительная сила, что слова
его  вызывали  у  меня  в уме отклик. Он  разрушил  все  мои
защиты,  я  не  мог  с  ним  спорить.  Я  нашел  спасение  в
записывании своих заметок.
     Я  попытался  выставить последние слабые  об'яснения  и
сказал,  что  всю мою жизнь мне встречались люди  такого  же
сорта, как мой отец, которые так же, как мой отец, вовлекали
меня  в  свои  схемы,  и, как правило,  я  всегда  оставался
болтаться ни при чем.
     -  Ты жалуешься, - сказал он мягко. - ты жаловался  всю
свою  жизнь, потому что ты не принимаешь ответственности  за
свои  решения. Если бы ты принял ответственность в отношении
идеи твоего отца в том, чтобы плавать в шесть часов утра, то
ты  бы  плавал  сам, если нужно. Или же бы ты послал  его  к
черту  в первый же раз после того, как ты узнал его  уловки.
Но  ты не сказал ничего, поэтому ты был такой же слабый, как
твой отец.
     -  Принимать ответственность за свои решения  означает,
что человек готов умереть за них.
     -  Подожди,  подожди,  -  сказал   я,   -  тут  ты  все
переворачиваешь.
     Он  не дал мне закончить. Я собирался сказать ему,  что
своего  отца  я взял просто как пример  нереального  способа
действовать, и что никто в здравом уме не захочет умирать за
такую идиотскую вещь.
     -  Не  имеет никакого значения, что это за  решение,  -
сказал  он. - ничто не может быть более или менее серьезным,
чем  что-либо  другое. Разве ты не видишь? В том  мире,  где
смерть-охотник,  нет  маленьких  или больших  решений.  Есть
только  те  решения,  которые мы делаем  перед  лицом  нашей
неминуемой смерти.
     Я  ничего не мог сказать. Прошел, может быть, час.  Дон
Хуан  был совершенно неподвижен на своей циновке, хотя он не
спал.
     -  Поче