то нищета, запуганность, изоляция 
направлены против жизни, а за жизнь все то, что служит свободе и развивает 
способность и мужество быть самим собой. Что хорошо и что плохо для человека - 
это вопрос не метафизический, а эмпирический; ответ на него может дать анализ 
природы человека, знание конкретных, воздействующих на него условий. 
Как же быть с "идеалами" вроде фашистских, определенно направленных против 
жизни? Как понять, что люди следуют этим ложным идеалам с тем же пылом, с каким 
другие следуют идеалам истинным? Некоторые психологические соображения помогут 
дать ответ на эти вопросы. Явление мазохизма доказывает, что страдание или 
подчинение может привлекать людей. Нет сомнений, что страдание, подчинение или 
самоубийство противоположны позитивным жизненным стремлениям; однако 
субъективно эти цели могут быть привлекательны, их достижение может давать 
удовлетворение. Эта тяга к тому, что вредит жизни, больше любого другого 
явления заслуживает названия "патологическое извращение". Многие психологи 
полагали, что наслаждение и избавление от страданий - это единственные законные 
принципы, руководящие поведением человека; но динамическая психология 
показывает, что субъективное наслаждение не может быть достаточным критерием 
для оценки поведения человека с точки зрения его счастья. Это видно из анализа 
ма-зохистских явлений. Такой анализ показывает, что наслаждение может быть 
следствием патологического извращения и так же мало значит для оценки 
объективного смысла испытываемых переживаний, как сладкий вкус яда - для оценки 
его воздействия на организм (2). Итак, мы определили подлинный идеал как любую 
цель, достижение которой способствует развитию, свободе и счастью личности. Те 
вынужденные и иррациональные цели, достижение которых может иметь субъективную 
привлекательность (например, стремление к подчинению), но вредно для жизни, мы 
определили как идеалы ложные. Из такого определения следует, что подлинный 
идеал - это не какая-то таинственная высшая сила, стоящая над индивидом, а 
отчетливое выражение полнейшего утверждения его собственной личности. Любой 
"идеал", противоречащий такому утверждению личности, уже тем самым оказывается 
не идеалом, а целью патологического стремления. 
Это приводит нас и к вопросу о самопожертвовании. Мы определили свободу как 
неподвластность никакой высшей силе; исключается ли этим жертва, в том числе и 
жертва собственной жизнью? 
Этот вопрос особенно важен в наши дни, когда фашизм провозглашает 
самопожертвование высочайшей добродетелью и производит на многих впечатление 
своим идеализмом. Ответ на него логически вытекает из всего сказанного до сих 
пор. Существует два совершенно разных типа жертвенности. То, что потребности 
нашего физического "я" и стремления нашего психического "я" могут прийти в 
состояние конфликта, что ради утверждения нашей духовной сущности мы можем быть 
вынуждены пожертвовать собой,- это один из трагических фактов жизни; 
самопожертвование всегда останется трагедией. Смерть не может быть сладка, за 
какие бы высокие идеалы ни приходилось ее принимать; она всегда горька 
невыразимо, но тем не менее она может стать наивысшим утверждением нашей 
личности. Подобное самопожертвование в корне отличается от "самопожертвования", 
какое превозносит фашизм. Там самопожертвование представляется не наивысшей 
ценой, какую может заплатить человек за утверждение своей личности, а самой 
целью его существования. Это мазохистское самопожертвование видит жизненное 
предназначение человека в отрицании своей жизни, в самоуничтожении. 
Самопожертвование становится ярчайшим выражением того уничтожения 
индивидуальной личности, ее полного подчинения высшей власти, к которому 
стремится фашизм во всех его проявлениях. Это такое же извращение подлинного 
самопожертвования, как самоубийство - наивысшее извращение жизни. Подлинное 
самопожертвование предполагает непреклонное стремление к духовной целостности; 
самопожертвование тех, кто эту целостность утратил, лишь прикрывает их 
моральное банкротство. 
Может возникнуть еще одно возражение: если индивидам дозволено действовать 
свободно, спонтанно, если они не признают над собой никакой власти, то не ведет 
ли это к неизбежной анархии? При условии, что под словом "анархия" понимается 
безудержный эгоизм и разрушительность, ответ зависит от нашего представления о 
человеческой природе. Я могу лишь сослаться на все сказанное выше, в главе о 
механизмах "бегства": человек сам по себе не хорош и не плох; человеческой 
жизни присуща внутренняя тенденция к развитию, проявлению способностей; если 
индивид изолиро ван, охвачен сомнениями, подавлен чувством одиночес! ва и 
бессилия, то именно тогда он стремится к власт! или к подчинению, тогда он 
склонен к разрушителе ности. Если же свобода человека станет позитивной, ее ли 
он сможет реализовать свою сущность полностью; без компромиссов, то 
основополагающие причины антисоциальных стремлений исчезнут, а опасны будут 
люди ненормальные, больные индивиды. В истории человече ства подобная свобода 
еще не достигалась никогд, однако она всегда была тем идеалом, к котором 
стремилось человечество, даже если это стремление, выражалось подчас в нелепых, 
иррациональных формах. Удивляться надо не тому, что история полна примеров 
жестокости и разрушительности, а тому, что человечество сохранило те качества 
достоинства, доблести и доброты, примеры которых мы находим на протяжении всей 
истории (и у бесчисленного множества людей в наши дни), причем сохранило и даже 
развило, несмотря на все то, что присходило с людьми. Этот факт не только 
удивляет, но и обнадеживает. 
Если же анархия означает, что индивид не признав над собой никакой власти, то 
ответ заключается в то" что было сказано о различии между рационально и 
иррациональной властью. Рациональная власть - авторитет, - как и подлинный 
идеал, имеет своей целы развитие индивида; поэтому она в принципе не може быть 
в конфликте с индивидом, его подли