нее спор, прямо заявив: «Действительно, я не могу дать вам того, что обычно 
называется истиной. В этом вы должны следовать науке. Но то, что даю я, 
несравненно прекраснее, утешительнее и возвышеннее, чем все, что вы можете 
получить от науки. И поэтому я говорю вам: это истинно в другом, более высоком 
смысле». Ответ находится легко.

Религия не может сделать такого признания, потому что тем самым она утратила бы 
всякое влияние на толпу. Простой человек знает только одну истину, в простейшем 
смысле слова. Что такое более высокая или высшая истина, он не может себе 
представить. Истина кажется ему так же мало способной к градации, как и смерть, 
и он не может совершить скачок от прекрасного к истинному. Возможно, так же как 
и я, вы подумаете, что в этом он прав.

Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют по 
старому правилу: лучшая защита – нападение. Они спрашивают: что это за наука, 
которая дерзает обесценить нашу религию, дарившую миллионам людей исцеление и 
утешение в течение долгих тысячелетий? Чего она со своей 
[475]
стороны уже достигла? Чего мы можем ждать от нее в дальнейшем? Дать утешение и 
возвышенные чувства – на это она, по собственному признанию, не способна. 
Откажемся от этого, хотя это и не легкий отказ. А как обстоит дело с ее 
доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая судьба ему 
предстоит? Может ли она нарисовать нам хоть какую-то связную картину мира, 
показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные силы 
воздействовать на инертную материю? Если бы она это могла, мы не могли бы 
отказать ей в нашем уважении. Но ничего из этого, ни одной подобной проблемы 
она еще не решила. Она предоставляет нам обрывки предполагаемых знаний, которые 
не может согласовать друг с другом, собирает наблюдения за совпадениями в ходе 
событий, которые обозначает как «закон» и подвергает своим рискованным 
толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют ее результаты! Все, чему 
она учит, преходяще; то, что сегодня считается высшей мудростью, завтра 
отбрасывается и лишь в виде предположения заменяется чем-то другим. Тогда 
последнее заблуждение объявляется истиной. И этой-то истине мы должны принести 
в жертву высшее 
благо!
Уважаемые дамы и господа! Я думаю, поскольку вы сами придерживаетесь научного 
мировоззрения, на которое нападают, то вы не слишком глубоко будете потрясены 
этой критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны слова, которые я 
хотел бы здесь напомнить. Старый господин крикнул однажды делегации неугодной 
ему партии: это уже не обычная оппозиция, это оппозиция бунтовщиков. Точно так 
же вы поймете, что упреки в адрес науки за то, что она еще не решила мировых 
загадок, несправедливо и злобно раздуты, для этих великих достижений у нее до 
[476]
сих пор действительно было мало времени. Наука – очень молодая, поздно 
развившаяся человеческая деятельность. Давайте задержимся и вспомним лишь 
некоторые данные: прошло около 300 лет с тех пор, как Кеплер открыл законы 
движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет на цвета и 
выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., т. е. немногим более 
двухсот лет тому назад, незадолго до Французской революции Лавуазье обнаружил 
кислород. Жизнь человека очень коротка по сравнению с длительностью развития 
человечества, я сегодня очень старый человек, но все-таки уже жил на свете, 
когда Ч. Дарвин предложил общественности свой труд о возникновении видов. В 
этом же 1859 г. родился Пьер Кюри, открывший радий.

А если вы пойдете еще дальше назад, к возникновению точного естествознания у 
греков, к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250 г. до н. э.), 
предшественнику Коперника, или к самому началу астрономии у вавилонян, то вы 
покроете этим лишь малую долю времени, которое антропология отводит для 
развития человека от его обезьяноподобной первоначальной формы и которое, 
безусловно, охватывает более чем одно стотысячелетие. Не забудем также, что 
последнее столетие принесло с собой такое обилие новых открытий, такое 
ускорение научного прогресса, что мы имеем все основания с уверенностью 
смотреть в будущее науки.

Другим упрекам мы должны в известной мере отдать справедливость. Именно таков 
путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать и изменить. 
Неудивительно, что господа, представляющие другую сторону, недовольны; они 
избалованы, с откровением им было легче. Прогресс в научной работе достигается 
так же, как и в анализе. В работу 
[477]
привносятся некоторые ожидания, но надо уметь их отбросить. Благодаря 
наблюдению то здесь, то там открывается что-то новое, сначала части не подходят 
друг другу. Высказываются предположения, строятся вспомогательные конструкции, 
от которых приходится отказываться, если они не подтверждаются, требуется много 
терпения, готовность к любым возможностям, к отказу от прежних убеждений, чтобы 
под их давлением не упустить новых, неожиданных моментов, и в конце концов все 
окупается, разрозненные находки складываются воедино, открывается картина 
целого этапа душевного процесса, задача решена, и чувствуешь себя готовым 
решить следующую. Только в анализе приходится обходиться без помощи, которую 
исследованию оказывает эксперимент.

В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда, что 
она бредет вслепую от одного эксперимента к другому, заменяя одно заблуждение 
другим. Как правило, она работает словно художник над моделью из глины, 
неустанно что-то