естном смысле 
заразительны, довольно трудно обсуждать оговорки и не сделать их самому. Самые 
незначительные формы оговорок, которые не могут дать никакого особого 
объяснения стоящих за ними психических процессов, нетрудно разгадать в 
отношении их мотивации. Если кто-то произносит кратко долгий гласный вследствие 
чем-то мотивированного нарушения, проявившегося в произношении данного слова, 
то следующую за ней краткую гласную он произносит долго и делает новую оговорку,
 компенсируя этим предыдущую. То же самое происходит, когда нечисто и небрежно 
произносится дифтонг, например, еu или oi как ei; желая исправить ошибку, 
человек меняет в следующем месте ei на еu или oi. При этом, по-видимому, имеет 
значение мнение собеседника, который не должен подумать, что говорящему 
безразлично, как он пользуется родным языком. Второе компенсирующее искажение 
как раз направлено на то, чтобы обратить внимание слушателя на первую ошибку и 
показать ему, что говоривший сам ее заметил. Самыми частыми, простыми и 
малозначительными случаями оговорок являются стяжения и предвосхищения, которые 
проявляются в несущественных частях речи. В более длинном предложении 
оговариваются, например, таким образом, что последнее слово предполагаемого 
высказывания звучит раньше времени. Это производит впечатление определенного 
нетерпения, желания поскорее закончить предложение и свидетельствует об 
известном противоборствующем стремлении по отношению к этому предложению или 
против всей речи вообще. Таким образом, мы прибли– 
[73]
жаемся к пограничным случаям, в которых различия между психоаналитическим и 
обычным физиологическим пониманием оговорки стираются. Мы предполагаем, что в 
этих случаях имеется нарушающая речевое намерение тенденция, но она может 
только намекнуть на свое существование, не выразив собственного намерения. 
Нарушение, которое она вызывает, является следствием каких-то звуковых или 
ассоциативных влияний, которые можно понимать как отвлечение внимания от 
речевого намерения. Но ни это отвлечение внимания, ни ставшие действенными 
ассоциативные влияния не объясняют сущности процесса. Они только указывают на 
существование нарушающей речевое намерение тенденции, природу которой, однако, 
нельзя определить по ее проявлениям, как это удается сделать во всех более ярко 
выраженных случаях оговорки.

Описка (Verschreiben), к которой я теперь перехожу, настолько аналогична 
оговорке, что ничего принципиально нового от ее изучения ждать не приходится. 
Хотя, может быть, некоторые дополнения мы и внесем. Столь распространенные 
описки, стяжения, появление впереди дальше стоящих, особенно последних слов 
свидетельствуют опять-таки об общем нежелании писать и о нетерпении; более ярко 
выраженные случаи описки позволяют обнаружить характер и намерение нарушающей 
тенденции. Когда в письме обнаруживается описка, можно признать, что у пишущего 
не все было в порядке, но не всегда определишь, что именно его волновало. 
Сделавший описку, так же как и оговорку, часто не замечает ее. Примечательно 
следующее наблюдение: есть люди, которые обычно перед отправлением перечитывают 
написанное письмо. У других такой привычки нет; но если они, однако, сделают 
это в виде исключения, то всегда по– 
[74]
лучают возможность найти описку и исправить ее. Как это объяснить? Складывается 
впечатление, будто эти люди все же знают, что они сделали описку. Можно ли это 
в действительности 
предположить?
С практическим значением описки связана одна интересная проблема. Вы, может 
быть, знаете случай убийцы X., который, выдавая себя за бактериолога, доставал 
из научно-исследовательского института по разведению культур чрезвычайно 
опасных для жизни возбудителей болезней и употреблял их для устранения таким 
«современным» способом близких людей со своего пути. Однажды он пожаловался 
руководству одного из таких институтов на недейственность присланных ему 
культур, но при этом допустил ошибку и вместо слов «при моих опытах с мышами 
или морскими свинками» написал «при моих опытах с людьми». Эта описка бросилась 
в глаза врачам института, но они, насколько я знаю, не сделали из этого никаких 
выводов. Ну, а как вы думаете? Могли бы врачи признать описку за признание и 
возбудить следствие, благодаря чему можно было бы своевременно предупредить 
преступление? Не послужило ли в данном случае незнание нашего толкования 
ошибочных действий причиной такого практически важного упущения? Полагаю, 
однако, что какой бы подозрительной не показалась мне такая описка, 
использовать ее в качестве прямой улики мешает одно важное обстоятельство. Все 
ведь не так-то просто. Описка – это, конечно, улика, но самой по себе ее еще 
недостаточно для начала следствия. Описка действительно указывает на то, что 
человека могла занимать мысль о заражении людей, но она не позволяет утверждать,
 носит ли эта мысль характер явного злого умысла или практически безобидной 
фантазии. Вполне возможно, что человек, допустивший такую описку, будет 
отрицать эту фантазию с полным субъективным правом и считать 
[75]
ее совершенно чуждой для себя. Когда мы в дальнейшем будем разбирать различие 
между психической и материальной реальностью, вы еще лучше сможете понять эту 
возможность. В данном же случае ошибочное действие приобрело впоследствии