оно берется и почему появляется в 
определенном месте как помеха? Наблюдения, которые только и могут дать на это 
ответ, показывают, что помеха вызывается тем ходом мыслей, которые незадолго до 
того занимали человека и проявились теперь таким образом независимо от того, 
выразились ли они в речи или нет. Эту помеху действительно можно назвать 
отзвуком, однако не обязательно отзвуком произнесенных слов. Здесь тоже 
существует ассоциативная связь между нарушающим и нарушенным намерением, но она 
не скрывается в содержании, а устанавливается искусственно, часто весьма 
окольными путями.

Приведу простой пример из собственных наблюдений. Однажды я встретился у нас в 
горах у доломитовых пещер с двумя одетыми по-туристски дамами. Я прошел с ними 
немного, и мы поговорили о прелестях и трудностях туристского образа жизни. 
Одна из дам согласилась, что такое времяпрепровождение имеет свои неудобства. 
«Действительно, – говорит она, – очень неприятно целый день шагать по 
солнцепеку, когда кофта и рубашка совершенно мокры от пота». В этом предложении 
она делает маленькую заминку и продолжает: «Когда приходишь nach Hose [домой, 
но вместо Hause употреблено слово Hose – панталоны] и есть возможность 
переодеться.». Мы эту оговорку не анализировали, но я думаю, вы ее легко 
поймете. Дама имела намерение продолжить перечисление и сказать: кофту, рубашку 
и панталоны. Из соображений благопристойности слово панталоны не было 
употреблено, 
[67]
но в следующем предложении, совершенно независимом по содержанию, 
непроизнесенное слово появляется в виде искажения, сходного по звучанию со 
словом Hause.

Ну а теперь, наконец, мы можем перейти к вопросу, который все откладывали: что 
это за намерения, которые таким необычным образом проявляются в качестве помех? 
Разумеется, они весьма различны, но мы найдем в них и общее. Изучив целый ряд 
примеров, мы можем выделить три группы. К первой группе относятся случаи, в 
которых говорящему известно нарушающее намерение и он чувствовал его перед 
оговоркой. Так, в оговорке «Vorschwein» говорящий не только не отрицает 
осуждения определенных фактов, но признается в намерении, от которого он потом 
отказался, произнести слово «Schweinereien» [свинства]. Вторую группу 
составляют случаи, когда говорящий тоже признает нарушающее намерение, но не 
подозревает, что оно стало активным непосредственно перед оговоркой. Он 
соглашается с нашим толкованием, но в известной степени удивлен им. Примеры 
такого рода легче найти в других ошибочных действиях, чем в оговорках. К 
третьей группе относятся случаи, когда сделавший оговорку энергично отвергает 
наше толкование нарушающего намерения; он не только оспаривает тот факт, что 
данное намерение побудило его к оговорке, но утверждает, что оно ему совершенно 
чуждо. Вспомним случай с «auf stoЯen» (отрыгнуть вместо чокнуться), и тот 
прямо-таки невежливый отпор, который я получил от оратора, когда хотел 
истолковать нарушающее намерение. Как вы помните, мы не пришли к единому мнению 
в понимании этих случаев. Я бы пропустил мимо ушей возражения оратора, 
произносившего тост, продолжая придерживаться своего толкования, в то время как 
вы, полагаю, остаетесь под впечатлением его отповеди и подумаете, 
[68]
не лучше ли отказаться от такого толкования ошибочных действий и считать их 
чисто физиологическими актами, как это было принято до психоанализа. Могу 
понять, что вас пугает. Мое толкование предполагает, что у говорящего могут 
проявиться намерения, о которых он сам ничего не знает, но о которых я могу 
узнать на основании косвенных улик. Вас останавливает новизна и серьезность 
моего предположения. Понимаю и признаю пока вашу правоту. Но вот что мы можем 
установить: если вы хотите последовательно придерживаться определенного 
воззрения на ошибочные действия, правильность которого доказана таким большим 
количеством примеров, то вам придется согласиться и с этим странным 
предположением. Если же вы не можете решиться на это, то вам нужно отказаться 
от всего, что вы уже знаете об ошибочных действиях.

Но остановимся пока на том, что объединяет все три группы, что общего в 
механизме этих оговорок. К счастью, это не вызывает сомнений. В первых двух 
группах нарушающее намерение признается самим говорящим; в первом случае к 
этому прибавляется еще то, что это намерение проявляется непосредственно перед 
оговоркой. Но в обоих случаях это намерение оттесняется. Говорящий решил не 
допустить его выражения в речи, и тогда произошла оговорка, т. е. оттесненное 
намерение все-таки проявилось против его воли, изменив выражение допущенного им 
намерения, смешавшись с ним или даже полностью заменив его. Таков механизм 
оговорки.

С этой точки зрения мне так же нетрудно полностью согласовать процесс оговорок, 
относящихся к третьей группе, с вышеописанным механизмом. Для этого мне нужно 
только предположить, что эти три группы отличаются друг от друга разной 
степенью оттеснения нарушающего намерения. В первой группе это намере– 
[69]
ние очевидно, оно дает о себе знать говорящему еще до высказывания; только 
после того, как оно отвергнуто, оно возмещает себя в оговорке. Во второй группе 
нарушающее намерение оттесняется еще дальше, перед высказыванием говорящий его 
уже не замечает. Удивительно то, что это никоим образом не мешает ему