детским годам, а 
были перенесены в более ранние.

Возникает впечатление, что такие события в детстве каким-то образом требуются, 
с железной необходимостью входят в состав невроза. Имеются они в реальности – 
хорошо; если реальность отказывает в них, то они составляются из намеков и 
дополняются фантазией. Результат один и тот же, и до настоящего времени нам не 
удалось доказать различия в последствиях в зависимости от того, принимает в 
этих детских событиях большее участие фантазия или реальность. Здесь опять-таки 
имеется одно из так часто упоминавшихся дополнительных отношений; это, правда, 
одно из самых странных, известных нам. Откуда берется потребность в этих 
фантазиях и материал для них? Невозможно сомневаться в источниках влечений, 
[159]
но необходимо объяснить факт, что каждый раз создаются те же фантазии с тем же 
содержанием. У меня готов ответ, но я знаю, что он покажется вам рискованным. Я 
полагаю, что эти прафантазии – так мне хотелось бы назвать их и, конечно, еще 
некоторые другие – являются филогенетическим достоянием. Индивид выходит в них 
за пределы собственного переживания в переживание доисторического времени, где 
его собственное переживание становится слишком рудиментарным. Мне кажется 
вполне возможным, что все, что сегодня рассказывается при анализе как фантазия,
 – совращение детей, вспышка сексуального возбуждения при наблюдении полового 
сношения родителей, угроза кастрацией – или, вернее, кастрация – было 
реальностью в первобытной человеческой семье, и фантазирующий ребенок просто 
восполнил доисторической правдой пробелы в индивидуальной правде. У нас 
неоднократно возникало подозрение, что психология неврозов сохранила для нас из 
древнего периода человеческого развития больше, чем все другие источники.

Уважаемые господа! Вышеупомянутые обстоятельства вынуждают нас поближе 
рассмотреть возникновение и значение той душевной деятельности, которая 
называется фантазией. Как вам известно, она пользуется всеобщей высокой оценкой,
 хотя ее место в душевной жизни остается невыясненным. Я могу вам сказать об 
этом следующее. Как вы знаете, под воздействием внешней необходимости Я 
человека постепенно приучается оценивать реальность и следовать принципу 
реальности, отказываясь при этом временно или надолго от различных объектов и 
целей своего стремления к удовольствию – не только сексуальному. Но отказ от 
удовольствия всегда давался человеку с трудом; он совершает его не без своего 
рода возме– 
[160]
щения. Он сохранил себе за это душевную деятельность, в которой допускается 
дальнейшее существование всех этих оставленных источников наслаждения и 
покинутых путей его получения, форма существования, в которой они освобождаются 
от притязания на реальность и от того, что мы называем «испытанием реальностью».
 Любое стремление сразу достигает формы представления о его исполнении; 
несомненно, что направление фантазии на исполнение желаний дает удовлетворение, 
хотя при этом существует знание того, что речь идет не о реальности. Таким 
образом, в деятельности фантазии человек наслаждается свободой от внешнего 
принуждения, от которой он давно отказался в действительности. Ему удается быть 
еще попеременно то наслаждающимся животным, то опять разумным существом. Он не 
довольствуется жалким удовлетворением, которое может отвоевать у 
действительности. «Обойтись без вспомогательных конструкций вообще нельзя», – 
сказал однажды Т. Фонтане. Создание душевной области фантазии находит полную 
аналогию в организации «заповедников», «национальных парков» там, где 
требования земледелия, транспорта и промышленности угрожают быстро изменить до 
неузнаваемости первоначальный вид земли. Национальный парк сохраняет свое 
прежнее состояние, которое повсюду в других местах принесено в жертву 
необходимости. Там может расти и разрастаться все, что хочет, даже бесполезное, 
даже вредное. Таким лишенным принципа реальности заповедником и является 
душевная область фантазии.

Самые известные продукты фантазии – уже знакомые нам «сны наяву», воображаемое 
удовлетворение честолюбивых, выражающих манию величия, эротических желаний, 
расцветающих тем пышнее, чем больше действительность призывает к скромности или 
[161]
терпению. В них с очевидностью обнаруживается сущность счастья в фантазии, 
восстановление независимости получения наслаждения от одобрения реальности. Нам 
известно, что такие сны наяву являются ядром и прообразами ночных сновидений. 
Ночное сновидение, в сущности, не что иное, как сон наяву, использованный 
ночной свободой влечений и искаженный ночной формой душевной деятельности. Мы 
уже освоились с мыслью, что и сны наяву не обязательно сознательны, что они 
бывают и бессознательными. Такие бессознательные сны наяву являются как 
источником ночных сновидений, так и источником невротических симптомов.

Значение фантазии для образования симптомов станет вам ясно из следующего. Мы 
сказали, что в случае вынужденного отказа либидо регрессивно занимает 
оставленные им позиции, на которых оно застряло в некотором количестве. Мы не 
отказываемся от этого утверждения и не исправляем его, но должны вставить 
промежуточное звено. Как либидо находит путь к этим местам фиксации? Все 
оставленные объекты и направленности либидо оставлены не во всех смыслах. Они 
или их производные с определенной интенсивностью еще сохраняются в 
представлениях фантазии. Либидо нужно только уйти в фантазии, чтобы найти в них 
открытый путь ко всем вытесненным фиксациям. Эти фантазии допускались в 
известной степени, между ними и Я, как ни резки противоречия, не было конфликта,
 пока соблюдало