эротические потребности ребенка, обеспечивая глубоко 
ощущаемое удовлетворение, которое простирается от губ и рта по всему телу. 
Именно мать, кормящая грудью, должна находиться рядом с ребенком. Кормление — 
это не та функция, которую можно передать сиделкам или кому-нибудь еще. 
Совершая лишь одно это действие, мать таким образом утверждает как 
развивающуюся веру ребенка в его мир (который на этой стадии жизни представлен 
его матерью), так и в его собственные естественные функции.
Вот что говорит Эрик Эриксон по поводу кормления грудью: “Рот и сосок груди 
кажутся явными центрами общей ауры тепла и взаимной связи, от которых получают 
удовольствие и на которые реагируют расслаблением не только этих важных органов,
 но и целыми организмами оба соприкасающихся человека. Взаимность развитого 
таким образом расслабления играет чрезвычайно важную роль для первого опыта 
дружеских отношений с другими” /14/. Эриксон, как и я, признает, что кормление 
грудью не всегда может обеспечивать полное удовольствие и удовлетворение, 
которые оно несет в себе. “Мать может попытаться форсировать процедуру, с силой 
вставляя сосок в рот ребенка, нервозно изменяя часы кормления, она может, 
наконец, оказаться не в состоянии расслабиться во время начального этапа 
сосания, который, как правило, является болезненным” /15/. Но ценность 
кормления грудью приводит автора к выводу, что “если мы затратили долю нашей 
целительной энергии на предупредительные меры, а именно на те, которые всячески 
содействуют кормлению”, — мы можем избежать множества страданий и проблем, 
которые происходят от эмоциональных расстройств.
Основная проблема отношений между матерью и ребенком заключается не в кормлении 
грудью, а в вере и доверии, хотя все три аспекта очень близко взаимосвязаны. 
Через такие отношения ребенок либо приобретает базовое чувство доверия своему 
миру, либо он будет вынужден бороться с сомнениями, тревогами и виной по поводу 
своего права получать то, что он хочет или что ему нужно. Под словом “получать” 
подразумевается его право получать и право тянуться и брать. Когда человек не 
уверен, что у него есть это право, он будет тянуться к миру с сомнением, с 
боязнью, у него никогда не будет чувства полной ответственности. 
Амбивалентность пронизывает все его поступки; он тянется и одергивает себя 
одновременно. Такое поведение представляет проблему и для других, ибо нельзя 
полноценно отвечать на амбивалентное отношение. К сожалению, человек не 
осознает ни своей амбивалентности, ни своего недоверия. Его постоянное 
сдерживание себя структурировалось в мышечные напряжения, которые уже давно 
приобрели форму неосознанных двигательных движений. Он ощущает сознательный 
импульс тянуться. То, что он не ощущает, — это сдерживание этого импульса на 
телесном уровне.
Когда ребенок теряет веру в свою мать через переживание, что она не всегда 
рядом с ним, он начинает терять веру и в себя. Он начинает не доверять своим 
чувствам, своим импульсам и своему телу. Чувствуя, что что-то не так, он больше 
не может доверять своим естественным функциям, чтобы установить ту связь и 
гармонию с его миром, которые обеспечат непрерывное удовлетворение его 
потребностей и желаний. Но это есть то, чего, кажется, и добивается наша 
западная цивилизация, накладывая довольно строгое искусственное регулирование 
телесных функций на ребенка. И снова я процитирую Эриксона: “В западной 
цивилизации преобладающая система обучения и воспитания направлялась убеждением,
 что систематическое регулирование функций и импульсов в раннем детстве 
является надежной гарантией будущего эффективного функционирования человека в 
обществе. Эта система насаждает как грудному младенцу, так и подрастающему 
маленькому ребенку никогда не умолкающий метроном ограниченного шаблонного 
поведения, который призван регулировать его первый опыт взаимодействия со своим 
телом и с его непосредственным физическим окружением.
Только после такой механической социализации его поощряют развивать в себе 
завзятый индивидуализм. Он преследует свои амбиции, устремления, но вынужден 
оставаться в рамках стандартизированной карьеры, которая по мере усложнения 
экономики имеет тенденцию устанавливать более общие обязанности. Развившаяся 
таким образом специализация привела западную цивилизацию к господству машины, 
за которым, однако, скрывается огромная неудовлетворенность заблудившегося 
человека” /16/.
Западное отношение к телесным функциям происходит из аналогичного отношения 
западного человека к жизни вообще и к его окружающей среде в частности. Лучше 
всего это отношение можно описать, противопоставив господство и контроль, с 
одной стороны, почитанию и уважению — с другой; последние были свойственны 
первобытным людям. И, к сожалению, нам удалось достичь господства и контроля, 
потому что мы обладаем властью в таком объеме, который был бы недостижим для 
первобытных людей или даже для наших предков, живших два столетия тому назад. Я 
говорю “к сожалению”, потому что от этого человек испытал на себе последствия 
более чем нежелательные, а для нашей окружающей среды (мы это только начинаем 
обнаруживать) последствия оказались и вовсе катастрофическими. Ослепленные 
властью, мы перестали воспринимать реальность нашего существования. Мы считаем 
мир подвластным нашей воле и нашим сознательным усилиям, совершенно игнорируя 
тот факт, что наше благосостояние и само существование зависят от этого мира, 
от этой земли. И мы стали применять такое же отношение к своему телу. Мы 
рассматриваем его как подчиненное воле и уму, опять забывая о том, что действия 
воли и ума полностью зависят от здорового и естественного функционирования тела.