рям. Вот что 
он говорит по этому поводу: “Мы просто имеем дело с передачей разрушительной 
силы от одного поколения к другому; молодая девочка и взрослая женщина — один и 
тот же человек, только разного возраста, и все, что причинила ей ее мать, она, 
в свою очередь, вымещает на своей дочери” /9/. Или на ее сыне — пол ребенка 
здесь не играет особого значения.
Рейнгольд рассматривает такое разрушительное отношение как реакцию на 
материнский страх быть женщиной. Этот страх вынуждает ее отторгать от себя свою 
женственность (“Самка” было бы более подходящим словом) и отвергать своего сына,
 который является проявлением этих качеств. Отвержение происходит, несмотря на 
сознательные намерения любить и принимать ребенка. Она будет открыто проявлять 
враждебность каждый раз, когда ребенок будет предъявлять ей требования, которые 
она не может удовлетворить и которые, таким образом, вызывают в ней чувство 
вины. Его плач может довести ее до безумия и даже привести к мыслям об убийстве.
 Фразу “Я готова задушить этого ребенка, если он не перестанет плакать” 
услышать можно довольно часто.
Таким образом, ко всем остальным факторам, определяющим депрессивную реакцию, 
добавляется еще страх ребенка перед разрушительным потенциалом матери. Тот, кто 
дал жизнь, может также и забрать ее, и каждый младенец остро осознает, что его 
выживание зависит от сохранения некоей позитивной связи с матерью. Поэтому 
насколько он ощущает враждебность со стороны матери, настолько он будет 
реагировать на нее, требуя любви. Ненависть у него тоже будет присутствовать, 
но он подавит ее как слишком угрожающую. Только так я могу объяснить 
неоднократные наблюдения того, как ребенок, которого больше всего отвергали и с 
которым грубо обращались в семье, став взрослым, сильнее всего привязывается к 
матери. Этот ребенок, который также чувствует себя самым ненужным, самым 
виноватым, чувствует ненависть к себе в большей степени, чем к кому-либо еще.
В каждой матери заложено семя любви, которое может либо прорасти и цвести, либо 
лежать, не принося никаких плодов. В каждом новорожденном любовь к его матери 
(проявляющаяся как желание близости) уже цветет вовсю, но, сталкиваясь с 
отторжением и враждебностью, увядает. Однако она никогда не умрет. Таким 
образом, мы имеет дело не с абсолютными, а с амбивалентными явлениями, в 
которых соотношение любви и ненависти зависит от количества удовольствия или 
боли, испытанных в детстве. Подобным же образом гнев, возникающий из-за потери 
удовольствия от своей матери, смешивается с чувством страха. Печаль, 
ассоциируемая с потерей, пронизана надеждой. Потеря никогда не переживается как 
абсолютная или безвозвратная.
Ребенок всегда чувствует возможность того, что его мама образумится и осознает 
свою любовь и то, что ее удовольствия биологически связаны с его удовольствиями.
 Ни один ребенок не может выжить без какой-либо веры в человеческое естество.
Также никакой ребенок не может принять или горевать о потере, которая 
эквивалентна его собственной смерти. Его психическое здоровье и его выживание 
требуют, чтобы он видел свою мать в положительном свете. Это можно сделать 
только путем диссоциации ее явно разрушительного поведения от ее личности, что 
затем будет проецироваться на “плохую маму”. Позже, когда реальность докажет, 
что не существует двух матерей, ребенок впитает ее негативный аспект в себя. 
Поэтому он будет видеть себя неким злодеем или монстром, который по воле злого 
рока ведет себя так, что заслуживает испытываемую им боль. Из всего этого можно 
вывести общее правило, что нелюбимый ребенок не любит себя. Но ни один ребенок 
не может осознать эту связь. Он не может понять ненормальность отношений, в 
которых мать ополчается против своего собственного сына, лишая его удовольствия 
и причиняя ему боль. Единственно правильный для него вывод заключается в том, 
что виноват он сам.
Каждый человек в состоянии депрессии несет огромный груз вины. “Меа culpa” [моя 
вина (лат.), — прим.] — его постоянный припев. Он чувствует себя виновным, 
потому что находится в депрессии. Он не может функционировать эффективно, он 
является бременем для других и действует угнетающе на их настроение. Поэтому, 
кажется, у него есть все причины, чтобы чувствовать себя виноватым. Его 
депрессия — символ его окончательного краха. Он не понимает, что она явилась 
результатом его вины, груз которой стал непосильной ношей. Чувствуя вину за 
свою депрессию, он роет себе яму и залегает еще глубже, тем самым затрудняя 
свое выздоровление. Но депрессивный человек не может видеть психологической 
динамики своего состояния, которое требует терапевтического вмешательства, 
чтобы освободить его из сетей порочного круга.
Эти сети можно временно разорвать любой формой психотерапии. Сам взгляд на 
депрессивную реакцию как на болезнь смывает позор неудач и освобождает пациента 
от искусственной вины за свою депрессию. Интерес и ободрение, которые пациент 
получает от терапевта, временно действуют как замена потерянной любви, 
подорвавшей его желание жить. Держась за эту спасительную веревку, связывающую 
его с миром, пациент может медленно вытащить себя из темноты на свет. 
Аналитическая терапия также предоставляет пациенту возможность осознать 
некоторые из его подавленных эмоций, ассоциируемых со многими потерями, которые 
он испытывал в своей жизни. У таких людей первоначальная потеря всегда 
усугубляется последующими разочарованиями в любви. Если терапия эффективна, она 
может дать ему возможность заново пережить первичную потерю, уже сейчас, будучи 
взрослым, он может отреагировать на эту боль адекватным горем.


Адекватное горе

В предшествующих разделах было указано, что ребенок реагирует на потерю своей 
матери гневом и вспышками буйного поведения, крича и плача. Потеря не 
принимается спокойно.
Среди первобытных народов горе также является бурным выражением чувств. Если 
объект любви имеет важное значение, его потеря не принимается без проявления 
гн