и удушья — следствием абсолютно 
минимального поступления энергии.
Этим утром, в свете всего, чему вы учили меня, я лучше осознала механизм, с 
помощью которого пыталась убить себя. Естественно, у меня возник вопрос — зачем 
я делаю это? Откуда взялся этот необычный бессознательный страх? Я вспомнила, 
что в возрасте пяти или шести лет у меня уже было подобное переживание страха и 
задержки дыхания. Я все еще страдаю от “похмелья”, и мне приходится прилагать 
сознательные усилия, чтобы вдыхать воздух. Я не хотела дышать. Теперь я поняла 
это”.
Фактически затрудненное дыхание Джоан можно было в равной степени выразить 
фразами “Я не могу” и “Я не буду”. Жесткость ее тела сделала естественное и 
легкое дыхание почти невозможным. Только после того как эта жесткость немного 
ослабла, Джоан смогла идентифицировать свою задержку дыхания с сознательным 
усилием воли. Первый час покоя и расслабления позволил ей осознать нарушение в 
своей дыхательной системе, которое привело затем к страху, утомлению и 
депрессии. Чтобы привести ее к такому глубокому осознанию, потребовалось 
несколько месяцев терапии, в которой ее учили кричать, дышать и бить ногами.
Но на вопрос Джоан “Зачем я это делаю?” все еще нужно было дать ответ. И этот 
ответ не может быть простым, иначе мне бы не пришлось писать книгу о депрессии. 
Модель поведения, которая с возрастом оказывается саморазрушительной, 
первоначально была средством выживания, способом справиться с трудной ситуацией,
 вероятно, наилучшим способом справиться именно с этой конкретной ситуацией. Но 
модель поведения человеческой психики структурируется в его телесное поведение, 
потому что сама ситуация, для разрешения которой она предназначалась, — а 
именно взаимоотношения между ребенком и его родителями — также становится 
частью этой структуры через жесткие отношения со стороны родителей. В случае с 
Джоан, например, тот факт, что ее мать была недоступна, а отец держал ее от 
себя на расстоянии, ввергал ее в состояние изоляции и одиночества. Ее 
первоначальные попытки завоевать внимание и любовь принимали форму крика, 
вспышек гнева, порывов мятежа и неповиновения, к которым стали примешиваться и 
черты подлости, но все это “бунтарство” постоянно подавлялось и терпело 
поражение. У Джоан не сохранилось осознанных воспоминаний такого поведения. 
Память, как и само поведение, уже давно была вытеснена.
В какие-то моменты своей жизни она подавляла каждый импульс, выражавший ее 
враждебность и злость, из-за глубокого страха, что продолжение такого поведения 
привело бы к ее полному отторжению и уничтожению. Ее охватил ужас, она 
замкнулась в себе, отделив от себя все свои агрессивные чувства, и приняла ту 
позу, которая бы обеспечивала ей всеобщее одобрение. Я думаю, у нее не было 
выбора, она не видела другой альтернативы. Отказ от своей спонтанности и 
подвижности был последним отчаянным усилием приобрести любовь и признание, в 
которых она так нуждалась. Случись что, и этот шаг окончится неудачей — тогда 
уже, кажется, ничего не останется, кроме глубокого отчаяния и смерти.
Однако Джоан уже больше не ребенок и поэтому больше не зависит от родительской 
любви; она не нуждается в их одобрении. Почему же тогда она продолжает 
задерживать дыхание, делать неподвижным свое тело и блокировать свою 
спонтанность? Фактически у нее произошла фиксация на той ранней стадии развития,
 когда это впервые с ней случилось, после чего она была не в состоянии расти и 
взаимодействовать с миром как зрелая женщина. Ее последующее развитие 
происходило на сознательном и поверхностном уровне. Суть ее бытия — ее 
эмоциональная жизнь — оказалась запертой в ребенке. Ассоциация с ребенком 
создает ощущение беспомощности, отчаяния, ведущего к смерти. Ее осознанная 
позиция крепко была связана с убеждением, что сдержанное поведение, элегантные 
манеры и отказ от самоутверждения — это единственные условия стать любимой.
Нам не следует недооценивать силу этого убеждения. Сам пациент может на 
сознательном уровне признавать, что оно необоснованно и недейственно, что на 
самом деле оно является иллюзией. Но это признание фальшиво; цель его — 
доставить удовольствие терапевту и получить его одобрение. Привязанность к 
иллюзии может быть такой же глубокой, как и отчаяние и безысходность, которые 
обусловили ее возникновение. Джоан упорно цеплялась за свою иллюзию, так как 
она не видела другого способа своего существования. Мое нападение на ее позицию 
рассматривалось как проявление враждебности. Ее депрессия, по словам Люси 
Фриман, — крик о любви. Я же, однако, предлагаю лишь сочувствующее понимание ее 
трудностей.
Кризис у Джоан обычно развивался в компании или на вечеринке. Она заметила, что 
когда принимала спиртные напитки, то прилагала все усилия, чтобы подавить их 
стимулирующее воздействие. Она даже пыталась перестать дышать. Что бы произошло,
 если бы она не препятствовала нарастанию возбуждения? Я допускаю, что, 
возбуждаясь все больше, она бы стала выделяться, пытаясь привлечь к себе 
внимание окружающих, и ей бы захотелось доминировать над другими людьми. Для 
нас это может показаться не такими уж страшными качествами, но для Джоан они 
представляли угрозу возможного унижения и отторжения. Она никак не могла 
вырваться из этого порочного круга: если она падала в обморок и вынуждена была 
покинуть вечеринку, она чувствовала себя униженной; а если оставалась дома, 
отказываясь от всех приглашений, результат был таким же.
Пока Джоан не могла выражать себя и свои чувства легко и спонтанно, она 
чувствовала себя неадекватно. И поскольку это угнетало ее, она страдала. 
Неистовая ярость, возникшая от ощущения предательства, неповиновение требованию 
подчиниться и глубокая печаль от потери любви и отказа от своего тела — вот те 
ее чувства, которые нуждались в выражении. Она не могла позволить развиваться 
какой-либо спонтанности, так как это могло открыть ящик Пандоры, где скрывались 
враждебность, грусть и другие негативные чувства. Но все же ящик пришлось 
открыть — чувства получили выход, но только в пределах к