вспоминать прошлые жизни
    во внутриутробной позе плода, подобрав  калачиком ноги,
    или думать о вечности, стоя на голове, как йоги, если даже пятки при этом 
выделывают антраша — уметь придавать себе разные очертания
    вовсе не глупо. До чрезвычайности хороша поза трупа,
    но и она не единственная из пригодных для   самоусовершенствования. Зависит 
кой-что и от условий погодных. Для обретения вида женственного, к примеру, ночь 
заполярная не то чтобы очень: шубы из шкур беломедвежьих, как ни крутись,
    стесняют движения,
    а сбросишь, враз схватишь воспаление почек. Эскимосы, однако, читал я, 
находят выход из
    положения
    336
    и в любой градус мороза достигают апофеоза.
    Вообще, было бы чем заняться, найдется и поза.
    А еще вот (ежели наоборот):
    руки наугад, ноги назад,
    уши вниз, глаза вместе —
    точно в том фокусе, где находится
    чувство чести,
    макушка при этом закидывается до предела
    (сзади шелковая тесемка, чтобы не отлетела),
    живот по диагонали,
    спина по спирали,
    грудь сикось-накось  —
    в такой позе сама собой вытанцовывается
    всевозможная   пакость, и можно пролезть без очереди,
    не боясь быть утопленным в бочке дегтя (очередь, правда, слыхал я, 
воспитывает чувство
    локтя),
    можно читать стихи, воя недужно, под  бурные  раздражительные аплодисменты 
и можно пить, даже нужно, и не платить алименты, короче, это — поза поэта.
    VII. В ЭТОЙ ВЕЧНОЗЕЛЕНОЙ
    Памяти художника Владимира Казьмина
    ...и этот дождь закончится как жизнь и наших лиц истоптанная местность 
усталый мир изломов и кривизн вернется в изначальную безвестность
    все та же там предвечная река все тот же гул рождений и агоний и взмахами 
невидимых ладоней сбиваются в отары облака и дождь слепой неумолимый дождь
    ЪЪ1
    свергаясь в переполненную сушу пророчеством становится и дрожь как 
торжество охватывает душу
    и наши голоса уносит ночь.
    Крик памяти сливается с пространством, с молчанием — со всем, что 
превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством. Не отнимая руки ото лба, 
забудешься в оцепененьи смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот 
дождь,
    закончившийся утром.
    Мой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. «Спеши, 
торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой-»
    Он видит все — как вертится земля
    и небо обручается с рекой,
    и будущего минные поля,
    и вещий сон с потерянной строкой.
    За сумраком сумрак, за звездами — звезды, за жизнью наверное смерть, а 
сбиться с дороги тек просто, так просто, как в зеркало посмотреть...
    В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой
    Садовник,
    нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы,
    а ты думаешь о плодах,
    что ж, бери,
    ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь все то, что оставишь, ты 
живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь.
    338
    В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник,
    нет никакого смысла, кроме поиска смысла,
    который нельзя найти,
    это не кошелек с деньгами, они истратятся,
    не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп,
    не учебник с вырванными страницами.
    Смысл нигде не находится,
    смысл рождается и цветет, а уходит с тобою
    вместе — иди,
    ты возьмешь только то, что Поймешь, а поймешь только то, что исправишь, ты 
оставишь все, что возьмешь, и возьмешь, что оставишь.
    Черновик
    Я умирал.
    В последний миг
    вверху, над сердцем
    прозвучало:
    «Ты не готов. Ты черновик.