сохраняются.
    Сколько пробелов в памяти человечества?.. Сколько судеб, сколько жизней и 
смертей, сколько ужасов и чудес погружено  в невозвратное забвение?..
    Вопрос, на который, быть может, ответят когда-нибудь Всеведущие из других 
миров или наши потомки, столь же мало похожие на нас, как мы на пресмыкающихся.
    Меньше всего известна история детства.
    Я ни разу не видел, чтобы непослушный ребенок начинал вести себя лучше 
после того, как его выпорют.
    Читаешь ли Библию, Плутарха или сегодняшние хроники — кажется, будто в этом 
мире живут и творят безумства одни только взрослые особи, сразу таковыми и 
делающиеся; будто детства либо и вовсе нет, либо так, довесок, недоразумение. 
Только последние полтора века его, наконец, открыла художественная литература; 
только чуть более полвека назад соизволила заметить наука.
    Завеса небрежения и беспомощности.
    Между тем детство отнюдь не только неискоренимо-неудобственный придаток 
мира больших. Не только пробирка для выращивания членов общества.
    Детство имеет свою неписанную историю, несравненно более древнюю и 
фантастичную, чем все истории взрослых, вместе взятые, свои законы и обычаи, 
свой язык и свою культуру, идущую из тысячелетия в тысячелетие.
    Сколько веков живут игры, считалки, дразнилки, песенки? Сколько тысяч лет 
восклицаниям и междометиям, несущим больше живого смысла, чем иные оратории и 
эпопеи?..
    Вот пришел Телевизор, пришел Компьютер — и кажется, навсегда должны сгинуть 
прятки, казаки-разбойники,   "дождик-дождик,   перестань"...
    Нет!
    Детство   останется.
    173
    Мало тех, кто способен проникнуть вглубь, еще меньше тех, кому хочется это 
делать.
    Итак, грядет восемнадцатый век Европы, известный под титулом века 
Просвещения.
    Еще помнится Средневековье; еще совсем недалеко Ренессанс; еще правят миром 
тронные династии — короли едва ли не всех европейских держав приходятся друг 
другу кровными родственниками, что не мешает, а, наоборот, помогает грызться за 
земли и престолонаследие; еще многовластна церковь и крепок кастовый костяк 
общества: простолюдины и аристократы — две связанные, но не смешивающиеся 
субстанции, как почва и воздух... Еще немного и Вольтер скажет свое знаменитое: 
"Мир яростно освобождается от глупости". Какой щедрый аванс.
    Теперь мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, чтобы 
обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что 
люди и тогда и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто мешются, 
человеческая же натура — одна и та же.
    Нет еще электричества. Транспорт только лошадиный. Средств связи никаких, 
кроме нарочных и дилижансовой почты. Самое страшное оружие — пушки с ядрами.
    Что еще добавим для общего пейзажа?.. Мужчины надевают на головы завитые 
парики и мудреные шляпы, пудрятся, ходят в длинных камзолах, в цветных чулках и 
туфлях с затейливыми пряжками, бантами, на высоких каблуках, а притом при 
шпагах. У женщин невообразимые многоэтажные юбки, подметающие паркет, а нл 
ыловах — изысканнейшие архитектурные сооружения.
    Изящный цинизм великосветских салонов. Лакейство — профессия, требующая 
многолетней выучки. Отсутствие фотографий, зато обилие картин. Очень маленькие 
тиражи  книг.
    В этих декорациях, в этом мире, кажущемся нам теперь таким 
припудренно-ухоженным, неторопливым и безобидно-игрушечным, рождается отец, 
Филип Стенхоп I. (Первым величаем его условно: перед ним было еще несколько 
родовитых предков, носивших то же имя.) И будет еще Филип Стенхоп II. 
Честерфилд-сын.
    174
    Сколько я видел людей, получивших самое лучшее образование сначала в школе, 
а потом в университете, которые, когда их представляли королю, не знали, стоят 
ли они на голове или на ногах. Стоило только королю заговорить с ними, и они 
чувствовали себя совершенно уничтоженными, их начинало трясти, они силились 
засунуть руки в карманы и никак не могли туда попасть, роняли шляпу и не 
решались поднять...
    А Филип Стенхоп I будет беседовать с королями многими, сгибаясь, где надо, 
в поклоне, где надо приседая или лобызая конечность, но всегда сохраняя 
непринужденное достоинство и осанку. Да, таким будет он, этот складный живчик с 
выпуклым лбом и прыгающими бровями. Глаза золотистые, во взгляде беглая 
точность.
    Нет, не красавец, ростом выйдет значительно ниже среднего и получит от 
своих политических соперников прозвище низкорослого гиганта и даже 
карлика-обезьяны. Зато какая порода и какая энергия. Сильные тонкие руки, 
созданные для шпаги и ласки. Всю жизнь он будет удлинять ноги с помощью языка и 
любить крупных дам. Этот пони обскачет многих.
    Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я считал для себя позором, 
если другой мальчик выучил лучше меня урок или лучше меня умел играть в 
какую-нибудь игру. И я не знал ни минуты покоя, пока мне не удавалось превзойти 
моего соперника.
    Еще всмотримся... Два портрета: один в возрасте молодой зрелости, 
медальонный профиль; другой — кисти Гейнсборо — анфас, в старости, под париком.