Одну минуту... У меня остались...
    158
    ВОСЬМОЕ МАРТА
    Мама, мама, я всех обижаю, мама, я никого не люблю. Ночью сам себе угрожаю, 
сам себя по морде до крови бью.
    Мама, мне дали звание хулигана. Я хуже всех, я дурак и говно. Ихнее счастье,
 что нету нагана, они все боятся, а мне все равно.
    Мама, меня приучают к порядку, завуч Клавдюха клепает чужие грехи. Когда я 
умру, ты найдешь тетрадку и прочитаешь эти стихи.
    Мама, я не такой безобразник, мамочка, лучше всех это ты. Мама, прости, что 
на этот праздник я не принес цветы.
    (Грамматические ошибки опускаю.— В. Л.)
    Есенина Ермила никогда не читал. Несколько раз уличаем был в кражах: 
воровал завтраки, самописки, карманные деньги, однажды вытащил половину 
зарплаты у физкультурника — то, что взял только половину, его и выдало, и 
спасло. Потом в каждой краже стали подозревать его, и на этом некоторое время 
работал какой-то другой маэстро, пожелавший остаться   неизвестным.
    Первым ученикам не было от Ермилы прохода; очкарика Одинцова просто сживал 
со свету, заставлял бегать на четвереньках. Клячу тоже доставал: дразнил 
всячески, изысканно материл, задевал плечом, подставлял подножки, изводил 
"проверкой на вшивость" и прочим подобным, сдачи не получил ни разу, и это его 
бесило. "Ну что ж ты, Водовоз? Хоть бы плюнул... Иди пожалуйся, а?.. У!... 
Дохлый ты... воз".
    И однако, когда Академик рассказывал что-нибудь общедоступное или играл на 
пианино, Ермила слушал жаднее всех, буквально с открытым ртом, и первый бежал 
смотреть его рисунки и куклошаржи. Когда же я со всей возможной убедительностью 
попросил его на-
    159
    конец оставить Клячко в покое на том основании, что он мой друг, Ермила 
вдруг покраснел, чего с ним никогда не бывало, и, накалив глаза добела, 
зашипел: — ...Ты петришь?.. Может, ему так надо, законно, понял?! Может, ему 
нравится! Может, я тоже, понял...
    УСТАЛОСТЬ НА СПУСКЕ
    "Кастет, прости, прошу тебя, друг единственный, пойми и прости!
    Из-за меня у вас развалился вечер, я виноват, но поверь, я не хотел этого, 
не обиделся и не хотел обидеть, ушел просто из-за бессмысленности... Не свою 
музыку можно слушать какое-то время, но потом это становится исчезновением... А 
бутылочка с поцелуйчи-ками...
    Ты великий мастер сдерживать тошноту, только зачем,  Кастет?..
    Нам не узнать, как любим мы друг друга, как не зайти за зеркало глазам, как 
не решиться квадратуре круга, как не сойтись магнитным полюсам...
    Пойдем дальше, пойдем дальше вместе!.. Помнишь, ты сам заметил, что когда 
мы хотим быть похожими, не получается, а когда хотим отличаться, делаемся 
похожими?.. Друг к другу идти долго, Кастет, может быть, вечно...
    Я обещал рассказать тебе тот повторяющийся сон ПРО ТЕБЯ — да, я в нем 
становлюсь почему-то тобой... Ты идешь в гору, к вершине — она зовет тебя, ты 
не можешь не идти, она тянет, все твое существо к ней стремится... Идешь с 
попутчиками, дорога все круче, попутчики отстают... Но еще один рядом... Ты с 
ним говоришь, что-то объясняешь и вдруг обнаруживаешь, что язык твой ему 
непонятен. Попутчик смеется и говорит: "Обрыв. Разве не видишь? Дальше некуда". 
Исчезает... А ты карабкаешься — дороги уже нет, только скалы и никакой 
растительности, и ветер пронизывает... Чтобы не было страшно, говоришь сам с 
собой... И вдруг правда - ОБРЫВ! ТВОЙ ЯЗЫК СТАНОВИТ-
    160
    СЯ НЕПОНЯТНЫМ ТЕБЕ САМОМУ. Ты смеешься и плачешь, потому что Твоя Вершина 
осталась в недосягаемости... И тогда... И тогда ты прыгаешь вниз, в пропасть, 
Кастет,— и вдруг молния, и ты летишь на ней, ты летишь на молнии — ты не 
падаешь, ТЫ ЛЕТИШЬ!.."
    Одно из его посланий после очередной нашей ссоры. Я почти все выбрасывал, 
иногда даже не дочитав до конца...
    К восьмому классу Академик еще не сильно вытянулся, но уже приобрел черты 
нежной мужественности: над детским припухлым ртом появилась темная окантовка; 
волна вороных волос осветила выпуклость лба; глаза под загустевшими бровями 
обрели мерцающий блеск и стали казаться синими. Притом, однако же, несколько 
ссутулился, стал каким-то порывисто-осторожным в движениях...
    Когда я, как бы между прочим, поинтересовался, не имеет ли он еще 
определенного опыта и не собирается ли перейти от теории к практике, он вскинул 
брови и легко улыбнулся. "Я пока сублимируюсь".— "Это еще что?.." — "Подъем 
духа энергией либидо".— "Либидо?.." — "Ну, влечение... Питаешься, как от 
батареи. Стихи, музыка, мысли... И хорошее настроение, если справляешься".— "А 
если не справляешься?" — "Ну, тогда... Как можно реже и равнодушнее".— "А 
девчонки... а женщины? Ты что, не хочешь?.." — "Ну почему же. Только со своей 
музыкой, не чужой. Имею в виду маловероятную любовь".— "Маловероятную?.." — 
"Примерно один шанс из миллиона. А все прочее сам увидишь... Безумная скука".— 
"Вообще-то да, в основном гадость. А все-таки... А вот иногда во сне..." — 
"Физиология, не волнуйся. Там, во сне, если только не боишься, можешь узнать 
очень многое..."
    Я еще просил его иногда кое-что переводить с запя-терского. Один раз, помню,
 назойливо пристал с требованием объяснить, что такое "гештальт". Как раз в это 
время я увлекся лепкой. Могучая тяжесть растопыренной ладони творца,