перестает мигать.
    Все приготовились к привычному зрелищу профессиональной расправы. В этот 
миг я предал его в тысяча первый раз.
    Иваков на четыре года старше и на 15 килограммов тяжелее. Иваков понимающе 
смотрит на Клячко сверху вниз. Иваков слегка ухмыляется правой одной стороной 
своего лица. Иваков ставит левую ногу чуть-чуть на носок. Иваков сценически 
медлит. Небрежно смазывает Клячко по лицу, но... Тут, очевидно, Получилась 
какая-то иллюзия восприятия — Иваков как бы сделал, но и не сделал этого. Ибо — 
трик-трак — невесть откуда взявшимся профессиональным прямым слева Клячко 
пускает ему красную ленточку из носу и академическим хуком справа сбивает с ног.
 Четко, грамотно, как на уроке. Но на этот раз никто, в том числе и я, своим 
глазам не поверил. Да и самого Клячко в этот момент как бы не было, только 
траектории кулаков.
    Иваков встает с изумленным рычанием. Иваков делает шаг вперед, его рука 
начинает движение, и кадр в точности повторяется. Иваков поднимается опять, уже 
тяжело, как бы бьет, и еще раз — трак-тарарик — то же самое в неоклассическом 
варианте: хук в нос слева, прямой в зубы справа и еще четверть хука в челюсть, 
вдогон.  Нокаут.
    Иваков уползает, окровавленный и посрамленный. Убегает наконец и что-то 
сообразившая кошка. Но вот она, непригодность для жизни — с Клячко сделалось 
что-то   невообразимое,   он   сам   тут   же   и  уничтожил
    156
    плоды незаурядной победы, сулившей ему принципиально иной статус. Иваков-то 
уполз, а Кляча упал на землю, Кляча зарыдал, завыл благим матом, забился в 
судороге — короче, с ним вышла типичнейшая истерика и, хуже того, тут же его 
стошнило, чуть не вывернуло наизнанку... Все сразу потеряли интерес, разошлись. 
Мы с подоспевшим Яськой насилу дотащили его домой: у него подкашивались ноги, 
он бредил, уверял, что теперь должен улететь. "Куда?" — "В Тибет... В Тибет... 
Все равно..." Недели две провалялся с высоченной   температурой.
    Целый месяц со дня на день мы ждали расправы со стороны Ивакова и его 
киксов, но Иваков куда-то пропал.
    МАЭСТРО   ЗАЕДИНИЧЬЯ
    Вовка Ермилин был старше меня года на два. В наш класс попал на четвертом 
году обучения в результате второгодничества. Белобрысый, с лицом маленького 
Есенина, худенький и низкорослый, но ловкий и жилистый, очень быстро поставил 
себя как главарь террористов, то бишь отрицательный лидер, свергнув с этой 
должности Афанасия. Перед ним трепетали даже старшеклассники. И не из-за того, 
что он много дрался или применял какие-то особые приемчики, нет, дрался не 
часто и не всегда успешно: Яська, например, на официальной стычке его 
основательно поколотил, после чего оба прониклись друг к другу уважением. Силы 
особой в нем не было — но острый режущий нерв: светло-голубые глаза стреляли 
холодным огнем, а когда приходил в ярость, становились белыми, сумасшедшими.
    Отец Ермилы был алкоголик и уголовник; я видел его раза два, в промежутках 
между заключениями,— отекший безлицый тип, издававший глухое рычание. Сына и 
жену бил жестоко. Мать уборщица — худенькая, исплаканная, из заблудившихся 
деревенских. В комнатенке их не было ничего, кроме дивана с торчащими наружу 
пружинами и столика, застеленного грязной газетой. Был Ермила всегда плохо одет 
и нередко голоден — нынче такие дети уже не встречаются...
    157
    Странная симпатия, смешанная с неосознанным чувством вины, тянула меня к 
нему.
    У него никогда не было ни одной собственной книги. Я давал ему читать 
кое-что приключенческое, но дело это шло у него с трудом. Зато я жадно впитывал 
его рассказы о приключениях, казавшихся мне настоящими, о тайной жизни улиц, 
пивных, подворотен, рассказы на жарком жаргоне, убогом по части слов, но не 
лишенном разнообразия в интонациях. Рассказывал, давая понять, что мне до этого 
не дорасти никогда...
    Однажды зимой Ермила спас школу от наводнения, заткнув некой частью тела 
огромную дырку в лопнувшей трубе: почти полчаса пришлось ему пробыть в 
неестественной позе, сдерживая напор ледяной воды. Память имел прекрасную на 
все, кроме ненавистных уроков, любил яркими красками рисовать цветы, пел 
голубым дискантом тюремные песни...
    Символический эпизод: незадолго перед исключением Ермила взял да и выставил 
себе в табеле уйму красивейших пятерок по всем-всем предметам, в том числе и по 
пению, которому нас почти не учили в связи с перманентной беременностью 
учительницы, и по психологии, которой вообще не учили. Был, конечно, скандал и 
смех, но никто не услыхал крика...
    "А я пары получаю только потому, что... Хотя и хулиганю, и на вид дурак 
дураком — так я вам и сказал... Сам как-нибудь разберусь... Я только коплю 
злость, а вы меня продолжаете колотить, распинать своими отметками, продолжайте,
 я уже без этого не могу! А завтра я пошлю вас... и найду другую компанию, где 
меня оценят на пять с плюсом. Я уже нашел!.."
    Эта была, как вам понятно уже, компания аборигенов Заединичья, а именно 
клан к о л я в ы х, известный исключительной оперативностью собирания к о д л и 
то объединявшийся, то враждовавший с киксами. У колявых этих тоже водились 
ножички ("перья") и, кроме того, в ходу были огрызки опасных бритв. Через 
посредство Ермилы и я был некоторое время вхож в это общество и посвящен в 
кое-какую экзотику, когда-нибудь расскажу... Сейчас же добавлю только одну 
деталь: Ермила, похожий, как я уже сказал, на Есенина, писал втайне стихи. Я 
был, наверное, единственным, кому он решился показать замызганную тетрадку...