гостеприимна: никак, например, ну никак не может пройти мимо твоей невыбранной 
фамилии, чтобы не обдать гоготом, чтобы не лягнуть: ха-ха, Кляча! Да еще 
учителя хороши, вечно путают ударение: вместо Клячко, глубокомысленно 
уставившись в журнал, произносят: Клячко — ха-ха, Клячка, маленькая клячонка, 
резвая, тощенькая... В самом деле,
    153
    какой же шутник придумал это Клячко, эту Клячу Водовозную, Клячу Дохлую? 
Это он-то, которого Ник. Алексаныч прямо ^так, вслух, при всех назвал 
гениальным парнем?.. Эх, муть это все, ваша дурацкая гениальность, кому она 
нужна. Видали вы когда-нибудь вратаря по фамилии Дырка? А нападающего 
Размазю-кина? А полузащитника Околелова? А песню такую старую помните: 
"П-а-ааче-му я ва-да-воз-аа-а?"
    Почему не Дубровский, не Соколов, не Рабиндранат Тагор, не Белоконь, на 
худой конец?
    Теперь понимаю, что фамилия эта оскорбляла его всего более эстетически — он 
не желал и не мог с ней внутренне отождествиться, это была НЕ ЕГО фамилия.
    Красавец Белоконь, звездно-высокомерный, великолепно-небрежный король — 
Белоконь, в которого потом влюбилась молодая учительница английского и, как 
болтали злые языки, что-то с ним даже имела, какой-то поцелуй в углу, что ли,— 
этот всеобщий кумир и источник комплексов сидел через парту, не подозревая о 
своем статусе, в сущности, простодушный... И однажды Академик все-таки испытал 
нечто вроде горького фамильного удовлетворения. Учительница физики, добрейшая и 
рассеяннейшая пожилая дама по кличке Ворона Павловна, намереваясь проверить 
усвоение учениками закона Ома и глядя в некое пространство, сонным голосом 
произнесла: "Бело-кляч...", что составило синтетическую лошадиную фамилию его, 
Клячи, и обожаемого Белоконя. Тут и произошла вспышка, засияла вольтова дуга 
родственности — оба они, под проливным хохотом, медленно поднялись... Вероника 
Павловна еще минут пять строго улыбалась. К доске так никто и не вышел.
    Два друга — я да в меньшей степени Яська — оба мучали его неверностью, 
точнее сказать, многовер-ностью, а он был, как все гении, глубоко ревнив. 
Увлекал нас мощью своего интеллекта, околдовывал в тишине, но моментально терял 
в крикливой толкотне сверстников. При всей своей шарнирной живости совершенно 
не мог выносить нашего гвалта, возни, мельтешения в духоте — сразу как-то хирел,
 тупел, зеленел, словно отравленный, а на большой перемене пару раз тихо 
валился в обморок. Потом завел привычку забираться на больших переменах куда-то 
под лестницу последнего этажа, в облюбованный уголок, и там что-
    154
    то писал, вычислял, во что-то играл сам с собой. Когда я подходил, 
случалось, шипел, лягался...
    Альфа в положении Омеги — такая вот странность. В дружеской борьбе один на 
один, как и в шахматах, равных не ведал: и меня, и Яську, тяжелого, как мешок с 
цементом, и того же Афанасия-восемь-на-семь валял как хотел, брал не силой, 
даже не ловкостью — какое-то опережение... Но я уже и тогда понимал, что для 
статуса (слова этого у нас, разумеется, не было, но было весьма точное древнее 
чувство) такая борьба не имеет практически никакого значения: ну повалил, ну и 
ладно, подумаешь, посмотрим еще, кто кого. В серьезных стычках Кляча всегда и 
всем уступал, в драках терпел побои, не мог ударить ни сильнейшего, ни 
слабейшего, мог только съязвить изредка, но на слишком высоком уровне. Можно ли 
быть уважаемым, в мужской-то среде, если ни разу, ну ни единожды никому не 
двинул, не сделал ни одного движения, чтобы двинуть, ни разу не показал глазами,
 что можешь двинуть?
    Клячу считали просто-напросто трусом, но я смутно чувствовал, что это не 
трусость или не обычная трусость — какой-то другой барьер...
    На школьный двор как-то забежала серенькая, с белыми лапками кошка. 
Переросток Иваков из седьмого "А", здоровенный бугай, по слухам имевший разряд 
по боксу и бывший своим в страшном клане районной шпаны под названием "киксы", 
кошку поймал и со знанием дела спалил усы. Иваков этот любил устраивать 
поучительные зрелища, ему нужна была отзывчивая аудитория. Обезусевшая кошка 
жалобно мяукала и не убегала: видимо, в результате операции потеряла 
ориентировку. Кое-кто из при сем присутствующих заискивающе посмеивался, 
кое-кто высказывался в том смысле, что усы, может быть, отрастут опять. Иваков 
высказался, что надо еще подпалить и хвост, только вот спички кончились. Кто-то 
протянул спички, Иваков принял. Я, подошедший позже, в этот миг почувствовал 
прилив крови к лицу — прилив и отлив... "Если схватить кошку и убежать, то он 
догонит, я быстро задыхаюсь, а если не догонит, то встретит потом. Если драться,
 то он побьет. Если вдруг чудо и побью я,  то  меня  обработает  кто-нибудь  из 
 киксов,
    155
    скорее   всего  Колька  Крокодил   или   Валька Череп,   у него финка и 
судимость в запасе..."
    И вдруг, откуда ни возьмись, подступает Клячко, с мигающим левым глазом.
    —  Ты что... ты зачем...
    Иваков, не глядя, отодвигает его мощным плечом. И вдруг Кляча его в это 
самое плечо слабо бьет, и не бьет даже, а просто тыкает. Но тыкает как-то так, 
что спички сами собой падают и рассыпаются.
    Клячко стоит, мигает. Трясется, как в предсмертном ознобе.
    В этот миг я его предал.
    —   Собери,—   лениво   говорит   Иваков,   указывая   на рассыпавшийся   
коробок.
    —  Не соберу,— говорит Клячко, но не говорит, только смотрит и почему-то